Substack: лишь христианство поможет Западу спастись от развала
Россия в некотором смысле является создательницей Запада, пишет Род Дреер в блоге Substack. Исторически западная цивилизация родилась из отрицания ее как "варварского Востока". Теперь же сам Запад распадается, а его консерваторы с завистью смотрят на российскую державу как на последний оплот традиционных ценностей.
На этой неделе в Варшаве я спросил у одной полячки, кого ненавидят больше — немцев или русских, учитывая, что в XX веке Польша пострадала от обеих. "Мы ненавидим и тех, и других, — сказала она, — но русских — сильнее. Немцы были ужасны, но русские — абсолютные варвары". Она могла бы добавить, что русские также намного дольше здесь оставались.
А не является ли Россия в некотором смысле создательницей Запада? К такому выводу подводит превосходная рецензия российско-американского историка Юрия Слезкина на новую книгу о смысле понятия "Запад". Я не смогу передать суть выборочными цитатами, поэтому надеюсь, вы прочтете ее полностью. На Amazon я купил электронную версию рецензируемой книги "Запад: История идеи" Георгиоса Варукакиса (Georgios Varouxakis) (пожалуйста, воздержитесь от критики за использование Amazon; будь вы англоговорящим человеком из Центральной Европы, то от всей души благодарили бы Джеффа Безоса за возможность мгновенно купить практически любую английскую книгу в электронном виде).
Варукакис утверждает, что с исторической точки зрения, "Запада" не существовало до тех пор, пока Россия не победила Наполеона в 1812 году. (Напомню, его книга — история концепции "Запада", а не история западной цивилизации.) Только тогда, по его мнению, европейцы начали воспринимать себя как совокупность наций, имеющих христианское наследие, но при этом "не России". Вот выдержка из рецензии Слезкина:
"В 1866 году ведущий британский позитивист Ричард Конгрив (Richard Congreve) утверждал, что европейский порядок, основанный на Венском трактате 1815 года, изжил себя. „Исключение России из системы — первая великая корректировка, — писал он. — Она — восточная держава, не западная“, поскольку не участвовала в „интеллектуальной культивации Греции“, общественной жизни Римской империи, „католическо-феодальной организации средневековой Европы“ и революционных потрясениях последних веков".
К концу XIX века американцы переняли идею о том, что внешне Россия, может, и выглядит западной, но на деле являет собой силу "ориентализма", противостоящую Западу. (Следует сказать, что примерно в то же время среди русских интеллектуалов шла серьезная дискуссия о том, является ли Россия частью Запада, как считал царь Петр Великий, взявший курс на вестернизацию, или же это отдельная и противостоящая цивилизация, как полагали так называемые славянофилы; они видели Запад, по словам Слезкина, "искусственным, поверхностным и прагматично коммерческим".) Снова выдержка из рецензии:
"К концу двадцатого века прочно утвердилась идея „Запада“ как европейской цивилизации минус Россия плюс британские (и, возможно, иберийские) колонии поселенцев. Большинство соглашалось с тем, что он вырос из классической античности и латинского христианства, обязан чем-то Ренессансу, Реформации и, возможно, Просвещению и представляет собой какую-то версию либерализма".
Интересно, но неприятно признавать: советский режим вполне обоснованно никогда не считал себя противостоящим Западу — лишь капитализму и империализму. Не будем забывать: марксизм — дитя Запада. И при всем этом советский режим гордился русской литературой и искусством, которое мы, на Западе, до сих пор по праву считаем своим достоянием. Если же для вас Толстой и Достоевский — нечто абсолютно инородное, то здесь мне просто нечего добавить.
Так или иначе, распад Запада начался с его саморазрушения в годы Первой мировой войны. Впрочем, позже союзники преподносили Вторую мировую как оборону западной цивилизации от нацистского варварства. Однако, по мнению Варукакиса, если одна грань самоидентификации Запада — это "не Россия", то другая — постоянное чувство собственного упадка. Вот пример (все цитаты далее взяты из эссе Слезкина):
"В „Самоубийстве Запада“, опубликованном в 1964 году, Джеймс Бернэм (James Burnham) объяснял физическое „сокращение Запада“ духовным провалом, связанным с „упадком религии“, и поражался „ослепительной изобретательности“, с которой „идеология либерализма“ умудрялась представлять „поражение как победу, отступничество как верность, трусость как мужество, отход как наступление“".
Затем, после распада СССР, многие западные интеллектуалы начали утверждать, что западные ценности на самом деле универсальны:
"Многие с этим не соглашались: одни полагали, что западные ценности универсальны, но не являются исключительно западными („естественные“ права превратились в „человеческие“), другие — что Запад уникален, но не либерален, или что западный либерализм носит исключительно хищнический характер. Немецкие либералы во главе с Юргеном Хабермасом (Jürgen Habermas) и Генрихом Августом Винклером (Heinrich August Winkler) поздравляли Германию с тем, что она является западной, но не уникальной (попытки наметить особый путь, известный как Sonderweg, привели к Освенциму). Бывший ученик Хантингтона Джеймс Курт (James Kurth) утверждал, что Запад отказался от христианства и либерализма, принял эклектичную смесь прав человека, мультикультурализма, экспрессивного индивидуализма и поп-культуры и превратился в глобальную антицивилизацию, воюющую против всех традиционных культур, в особенности собственной. Мишель Уэльбек (Michel Houellebecq) описал один из возможных исходов в своем романе „Покорность“: „Ислам“ означает покорность Богу; „Запад“ не означает ничего конкретного; будущее Запада — покорность исламу".
Но сам Слезкин говорит:
"35 пять лет назад, когда я вел два курса по западной цивилизации каждый семестр (не подозревая, что, возможно, делаю нечто неполезное), больше всего мне нравился „Восход Запада“ Макнила, который определял цивилизацию как „вероятно“ самое большое сообщество, объединенное „общим литературным каноном и ожиданиями в отношении человеческого поведения, сформированными этим каноном“. Преимущество этого определения в том, что оно вводит четкие критерии; проблема в том, что „Запад“ им больше не соответствует.
Раньше, конечно, соответствовал. На протяжении примерно тысячи лет западные христиане разделяли единый сакральный язык, наднациональную интеллектуальную элиту и стабильный христианско-классический канон, тем самым составляя цивилизацию, сопоставимую с китайской, индийской, исламской и другими „транснациональными образованиями“, к которым этот термин, как определяет Макнил и подразумевает Варукакис, обычно применяется. (Ни одно из вышеперечисленного не относится к православному миру, у которого было ядро-империя — сначала византийская, затем российская, — но не было единства как цивилизации.)
Этот общий порядок начал рушиться в XVI веке".
Как я недавно здесь писал, то, что раньше называлось "христианским миром" — европейские страны, кое-как объединенные общей христианской верой, — перестало воспринимать себя таковым, как только исламская угроза, которая тревожила христианский мир со времени взрывного и воинственного появления ислама на мировой сцене в VII веке, была наконец побеждена христианскими армиями во время Венской битвы конца XVII века. После этого, как ни парадоксально, европейскую цивилизацию определяла не общая вера — католическая и протестантская, — а подъем национализма. К тому же на Европу надвигалось Просвещение, и христианство перешло в оборону.
Здесь можно сказать гораздо больше, и я настоятельно рекомендую вам прочитать вдумчивое эссе Слезкина. Он заключает, что внутри самого современного Запада никто по-настоящему не говорит о защите "западной цивилизации" (за исключением, по его мнению, Украины и Израиля, которые являются этнонационалистическими демократиями, ведущими экзистенциальные войны против других). Спор внутри Запада идет между националистам, например, Трампом, Орбаном, и универсалистами (большинство других европейских лидеров). Слезкин пишет:
"На Мюнхенской конференции по безопасности в феврале Джей Ди Вэнс задал вопрос, который герои Варукакиса задавали друг другу почти 200 лет: „Я много слышал о том, от чего вам нужно защищаться, и, конечно, это важно. Но что мне, да и многим гражданам Европы, кажется не совсем понятным, так это то, во имя чего именно вы защищаете себя. Какое позитивное видение лежит в основе этого общего договора о безопасности, который мы все считаем таким важным?“
Публичные заявления европейских политиков предлагают два ответа. Первый — гораздо более настоятельный и прочувствованный — состоит в том, что защита „ради“ — это то же самое, что защита „от“, потому что Россия всегда представляет угрозу. Второй — „ценности“, которые Договор о ЕС приравнивает к либеральной демократии. В Мюнхене Вэнса говорил о том, что внешняя угроза раздута, а либеральную демократию приносят в жертву новым догмам. Более важный тезис, который он не стал произносить перед и без того ошеломленной аудиторией, заключается в том, что Запад стоит за нечто гораздо более глубокое и основополагающее, нежели просто „ценности“.
Выступая в Heritage Foundation полтора месяца спустя, он призвал вернуться к „некоторым из основополагающих идей Запада, христианской вере, на которой были основаны... все западные нации“. Он не сказал, что это может означать в политическом или институциональном плане, и, похоже, можно с уверенностью предположить, что ничего подобного не предвидится и даже невозможно представить. Рекомендация, которую он приписал „пророческому“ „руководству для христианских диссидентов“ Рода Дрейера, заключалась в том, чтобы „жить не по лжи“. По версии Дрейера, призыв Солженицына 1974 года к порабощенным советским людям снова стал актуален, потому что Запад оказался в осаде нового тоталитаризма под флагом „социальной справедливости“".
На этой неделе в Варшаве польская журналистка, которая брала у меня интервью, сказала: "Мы все были в восторге от речи вашего вице-президента в Мюнхене, потому что мы христиане и консерваторы".
Вывод Слезкина: чем бы ни был "Запад", это концепция, ограниченная "угрозой со стороны России извне и страхом упадка изнутри". Прочтите целиком.
Один из самых интересных исторических "а что, если" — могла ли Россия стать частью "Запада" сразу после окончания холодной войны? На мой взгляд, шанс был, но при двух условиях: если бы западные страны сохраняли более глубокую христианскую идентичность и осознавали себя именно как христианский мир, а также если бы они увидели необходимость сплотиться и укрепить свою цивилизацию перед лицом растущего влияния Китая. Однако даже в этом случае никуда не делся бы стремительный внутренний распад самого Запада.
Как-то раз польский журналист спросил меня: почему часть американских консерваторов создает идеализированный образ путинской России? Неужели они не видят, насколько та разложена? Сколько в ней разводов, абортов, как мало людей в церкви? Вопрос застал меня врасплох, но я ответил, что, возможно, им импонирует, как Путин ставит христианство (в его случае православие) в центр российской цивилизации. А еще эта идеализация — реакция самих американских интеллектуалов на отчаяние от упадка постхристианского Запада.
Во время моих многочисленных бесед в Польше мне несколько раз доводилось ссылаться на любимый тезис венгерского премьера Орбана: нашу цивилизацию создало христианство, и без возвращения к нему ей не выжить. "Я с этим согласен", — говорил я собеседникам.
В последний день моего визита ко мне подошел польский редактор — его корреспондентка только что взяла у меня интервью. Он прямо спросил: "Что, черт возьми, мы можем сделать, чтобы спасти западную цивилизацию?" По его голосу и взгляду было очевидно: для него это вопрос жизни и смерти, а не абстрактная тема. Я ответил, что разделяю эту тревогу, но не вижу иного пути, кроме как массовое, подлинное — а не на словах — возвращение к христианству. Случится ли такое обращение? Нужно к нему стремиться, но быть реалистами. Все возможно, и кое-где проблески уже видны. Однако оптимизма у меня нет — по крайней мере, сейчас. Есть надежда — ведь Бог с нами всегда, и даже поражения можно искупить через Христа, — но не оптимизм.
Накануне я ужинал с французским журналистом, не раз бывавшим на линии фронта на Украине. Мы обсуждали готовность Европы к войне. Я привел данные опроса двухлетней давности: поразительно мало европейцев готовы защищать свои страны с оружием в руках. Мой собеседник лишь усмехнулся: сейчас они так говорят, но кто знает, как поведут себя, когда грянет война. Он рассказал, что на Украине видел множество людей средних лет — предпринимателей, юристов, — которые по зову сердца шли добровольцами на передовую.
"Такие люди в обычной жизни ни за что не взяли бы в руки оружие, а тут — пошли", — заметил он.
И вот сейчас, записывая эти строки, я задаюсь вопросом: а что, если зловещие пророчества о грядущей гражданской войне в Европе осуществятся? Может ли это заставить европейцев вновь потянуться к церкви, ощутив, наконец, нутром, что их цивилизация — или ее жалкие остатки — стоит на краю гибели перед лицом исконного и самого страшного противника: ислама?