Не станем скрывать. Тему этого номера — «Случай» — подсказал Хармс. Его не изданный при жизни сборник «Случаи» — это прототипы и театра абсурда, и концептуализма, и хоррора, и стёба, и рок-поэзии, и многого такого, чему названия еще нет. Шеф-редактор «РП» Игорь Мартынов продиктует избранные строчки. У каждого может быть свое такое избранное: Хармса хватит на всех.
У Хармса особые счеты со временем. Можно ли сказать, что Хармс опередил время? Конечно: за четверть века до премьеры «Стульев» Ионеско (с которых начался театр абсурда) в Доме печати на Фонтанке, в рамках вечера «Три левых часа» Хармс читал свои «фонетические» стихи, сидя на черном лакированном шкафу. Введенский выехал на сцену на трехколесном велосипеде; Вагинов декламировал на фоне танцующей балерины… Потом снова вышел Хармс, полез в карман жилета, достал часы и, взглянув на них, призвал зрителей к тишине и объявил, что в это самое время на углу Невского проспекта и Садовой улицы выступает со своими стихами поэт Николай Кропачев. Это был первый в истории хэппенинг с нарушением единства пространства. На сцене возникла пауза, а в этот момент в центре города Кропачев начал читать свои стихи недоуменным прохожим. Во втором часе шел спектакль по абсурдистской пьесе Хармса «Елизавета Бам»:
«Елизавета Бам. Сейчас, того и гляди, откроется дверь и они войдут… Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли. Что я наделала? Если бы я только знала… Бежать? Но куда бежать? Эта дверь ведет на лестницу, а на лестнице я встречу их. В окно? (Смотрит в окно.) Ууу, высоко! мне не прыгнуть! Ну что же мне делать?.. Э! чьи-то шаги! Это они. Запру дверь и не открою. Пусть стучат, сколько хотят».
Можно ли сказать, что Хармс отстал от времени? Конечно: граждане приучались ходить строем и славить единственно верную линию партии, а Хармс сочиняет и развешивает по городу лозунги: «2х2=5», «Мы вам не пироги!», «Придя в наш театр, забудьте все то, что вы привыкли видеть во всех те-атрах!», «Поэзия — это не манная каша!», «Шли ступеньки мимо кваса» и т.п. Первого апреля в общежитии Ленинградского университета Хармс со сцены читает «Полет в небеса»:
«Что мне делать? Боже мой,
видишь слезы на глазах?
Где мой Вася дорогой?
Все хором:
Он застрял на небесах».
Публика освистывает Хармса и других обэриутов. Звучат требования отправить поэтов на Соловки. В итоге: выступать публично Хармсу запрещено. Но любой его выход в город — публичное выступление. «Настоящих денди он никогда не видел — пришлось самому придумать себе нечто “лондонское”. Он носил короткие серые гольфы, серые чулки (увы, из грубой вигони), серую большую кепку. То и дело он прикладывал к этой кепке пальцы, когда здоровался со встречными столбами. Он почему-то здоровался со столбами. И делал это с той важной серьезностью, которая не позволяла никому из нас хмыкнуть или вообще как-то реагировать на эту подчеркнутую вежливость по отношению к неодушевленным, впрочем, для него, быть может, и одушевленным, невским фонарям».
Можно ли сказать, что Хармс — вне времени? Конечно, тем более если на всех циферблатах — безвременье.
«Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стол. “Что скажешь, брат Пушкин?” — спросил Петрушевский.
“Стоп машина”, — сказал Пушкин».
(Даниил Хармс. «Случаи»)
У Хармса со временем особые счеты. Оно так бывает, если делать все свое-временно, то есть по своему времени. И эти часики, где время идет по Хармсу, они тикают.
Тик-так, тик-так — как-то так.
Беспрерывно.
Неотступно.
P.S. «Дни летят, как ласточки,
А мы летим, как палочки.
Часы стучат на полочке,
А я сижу в ермолочке.
А дни летят, как рюмочки,
А мы летим, как ласточки.
Сверкают в небе лампочки,
А мы летим, как звездочки».
(Даниил Хармс, середина 1930-х)