К середине 2025 г. сирийский кризис перешел в качественно новую фазу. После краха режима Башара Асада в декабре 2024 г. к власти пришли силы, ранее относимые к джихадистской оппозиции. Формально централизованное государство уступило место сложной зонтичной джихадистской коалиции, во главе которой стоит группировка «Хайят Тахрир аш-Шам» (ХТШ)[1]. Она контролирует Дамаск и ключевые провинции, сформировав переходное правительство под руководством Ахмеда аш-Шараа.
Однако полной консолидации страны пока не происходит. Сирийские демократические силы, состоящие преимущественно из курдских формирований, удерживают северо-восток, а юг и восток страны остаются зоной активности повстанцев (например, «Джейш Магавир ас-Саура») и криминализированных структур. Происходит и внешнее перераспределение влияния: Россия существенно сократила свое присутствие, Иран утратил прежние позиции, а Турция и Катар нарастили поддержку новой власти. США, в свою очередь, сохраняют ограниченное военное присутствие, контролируя ключевые логистические маршруты.
Таким образом, Сирия в 2025 г. — это не просто зона продолжающегося конфликта, а пример конфликтной реорганизации с формированием нового авторитарного режима на исламистской основе. Он сохраняет относительную управляемость и стремится к международной легитимации.
Предпосылки текущей фазы сирийского конфликта (2023–2025 гг.)
Современная структура сирийского конфликта с доминированием ХТШ и распыленным управлением стала результатом не внезапного переворота, а накопленных системных проблем. К 2023 г. режим Башара Асада утратил устойчивость из-за экономического коллапса, обострения социального недовольства и деградации государственных институтов. Армия фактически распалась, а функции безопасности перешли к местным структурам.
Одновременно ослабла внешняя поддержка. Россия и Иран сократили участие из-за собственных кризисов, а ИРИ дополнительно пострадала от израильских ударов по военной инфраструктуре в Сирии. США сохранили присутствие, но начали переговоры о выводе войск, вынуждая самопровозглашенную Автономную администрацию северо-восточной Сирии (ААСВС, также известную как Рожава) искать компромисс с новой властью. Турция и Катар усилили влияние на ХТШ, вкладываясь в инфраструктуру и кадровые процессы. Саудовская Аравия и ОАЭ заняли выжидательную позицию, ограничившись контактами с умеренными силами.
Таким образом, к 2025 г. на первый план вышло не территориальное противостояние, а конкуренция режимов управления. Новый конфликт — это борьба за способность обеспечивать порядок и быть признанным извне.
Характеристика современного этапа сирийского конфликта
После падения режима Башара Асада конфликт в Сирии приобрел многополюсный характер: ни одна сила не контролирует страну полностью. Вместо прежнего противостояния «режим — оппозиция» возникла конкурентная борьба между новыми центрами власти. Правительство Ахмеда аш-Шараа контролирует бо́льшую часть территории и населения и выстраивает квазигосударственные структуры, ААСВС удерживает северо-восток. Отдельные районы контролируются изолированными протурецкими анклавами, которые сохраняют функциональную поддержку от Анкары. В южных и пустынных регионах сохраняют присутствие местные группировки, которые часто криминализированы. Таким образом, конфликтующие стороны существуют в пределах негласно признанных зон влияния, избегая «фронтальной войны», но периодически вступая в схватку за контроль над ресурсами и маршрутами.
После декабря 2024 г. центральным содержанием конфликта стала не борьба с Башаром Асадом, а соперничество внутри исламистского лагеря. ХТШ под руководством Ахмеда аш-Шараа строит умеренно-исламистский технократический режим с элементами внешнего взаимодействия. Это вызвало резкую критику от радикальных салафитов и такфиристов, ярким проявлением которой стала фетва Абу аль-Макдиси, обвинившая Ахмеда аш-Шараа в отступничестве[2]. В результате произошел раскол среди джихадистских групп и всплеск насилия, включая нападение на российскую базу Хмеймим.
Главный водораздел теперь проходит между сторонниками управляемой исламской модели и сторонниками джихадизма в его наиболее жесткой и исключающей компромиссы интерпретации. Фронтальные сражения уступили место точечным атакам, диверсиям и межгрупповым стычкам. Кроме того, возросла активность иностранных боевиков из Азии и Кавказа, действующих автономно. Продолжаются межконфессиональные нападения, особенно в западных регионах Сирии. Массовое убийство алавитов в марте 2025 г. стало важной вехой — новые сирийские власти использовали его для репрессий и расширения территориального контроля.
В целом, насилие стало инструментом внутренней мобилизации, а не победы. Оно вспыхивает в ответ на идеологические конфликты, внешние сигналы и кризисы легитимности, фиксируя переход конфликта в институционализированную фазу.
Внутриполитическая конфигурация Сирии в 2025 г.
К 2025 г. внутренняя структура Сирии представляет собой дезинтегрированную, но управляемую систему. Центральная власть во главе с Ахмедом аш-Шараа формально установлена в Дамаске, однако ее реальная эффективность ограничена. Новое сирийское правительство сочетает официальные органы власти с теневой сетью влияния: через полевых командиров, финансируемых и организуемых Турцией, а также через структуры Катара — фонды, фирмы и консультативные каналы, которые через «ручные» НПО и бизнес-проекты поддерживают контроль на местах.
Вооруженный блок новой власти состоит из трех компонентов: бывшие силы ХТШ, племенные ополчения и интегрированные радикальные фракции. Между ними отсутствует строгая вертикаль: полевые командиры сохраняют автономию, контролируют финансы, гуманитарную помощь и логистику. Помимо структур, контролируемых новым сирийским правительством, в стране продолжают действовать разрозненные группы — остатки боевиков ИГИЛ[3], такфиристские банды и преступные сети. Эти силы не подчиняются никому, действуют автономно и способны серьезно дестабилизировать ситуацию в стране.
По-прежнему важным остается курдский фактор. Сирийские демократические силы (СДС) контролируют северо-восток, но изолированы и политически уязвимы на фоне возможного вывода американских войск. Ведутся трудные переговоры с новой администрацией, где СДС настаивают на признании автономии, а центральная власть предлагает им включение в арабо-исламский проект без гарантий самоуправления.
Ключевой вызов — идеологическое давление извне и изнутри. Фетва Абу аль-Макдиси вызвала раскол среди исламистов, часть которых отвергла власть Ахмеда аш-Шараа как «отступническую». Это усилило внутреннюю напряженность и спровоцировало серию атак на институты власти в медийном пространстве, а также нападения на правительственные учреждения.
Сирийский конфликт представляет собой хрупкий и нестабильный баланс между попытками централизовать власть, стремлением отдельных регионов к самостоятельности и глубокими идеологическими разногласиями внутри страны. Сирия под контролем ХТШ — это не устойчивое и полноценно функционирующее государство, а скорее система временного удержания власти в условиях множества внешних и внутренних угроз.
Внешний контур сирийского конфликта: фрагментация форматов и конкуренция интересов
В 2025 г. Сирия представляет собой арену пересекающихся внешних интересов, где окончание активной фазы гражданской войны не привело к устойчивому международному урегулированию. Универсальные дипломатические форматы, такие как женевский и астанинский, фактически прекратили существование. Их место заняли разрозненные подходы, в которых каждое внешнее государство преследует локальные цели без общего механизма координации. Возникла модель «конфликта интересов без конфликта правил». Это модель, в которой все действуют по своим сценариям, без согласованных рамок, но и без прямой войны между собой. Это анархическая многополярность в миниатюре, где порядок поддерживается не законами и соглашениями, а силой, деньгами, связями и логистикой.
Турция играет наиболее активную роль Сирии. С 2016 г. Анкара укрепляла свое влияние на севере страны, а с 2024 г. — фактически институционализировала его. Через турецкую Национальную разведывательную организацию (MIT), гуманитарные сети и муниципальные органы власти Турция контролирует протурецкие анклавы. Анкара структурно внедрила турецкие образовательные, правовые, экономические и культурные стандарты на занятых территориях Сирии. Это глубокая интеграция, включает образование на турецком языке, полицейско-судебные институты по турецким лекалам, экономика на турецкой валюте, культурная и религиозная политика, символика и топонимика, ориентирующиеся на Турцию, а также инфраструктура, подключенная к турецким сетям. Таким образом, север Сирии становится зоной интеграции — которую нельзя назвать формальным протекторатом, но которая по всем внешним признакам выглядит как параллельное турецкое административно-правовое пространство.
В мае 2025 г. строительство новой турецкой базы в Джиср аш-Шугуре вызвало удар Израиля, обеспокоенного усилением исламистов. Турция стала гарантом устойчивости администрации Ахмеда аш-Шараа, включая охрану, логистику и организацию судов, поставок, а также возвращения беженцев. Северо-запад Сирии фактически включен в орбиту турецкого влияния в формате асимметричной интеграции, без прямого протектората.
США сохраняют ограниченное присутствие, концентрируясь на борьбе с ИГИЛ, поддержке СДС и контроле над нефтяными ресурсами. Признание переходного правительства Ахмеда аш-Шараа администрацией Дональда Трампа и возобновление работы посольства в Дамаске в марте 2025 г. знаменуют корректировку внешней политики Соединенных Штатов, в том числе отмену санкций, введенных против Сирии. Однако Соединенные Штаты избегают вовлеченности в процесс послевоенного восстановления, ограничивая свое участие функцией внешнего гаранта безопасности и регионального сдерживания.
Катар усилил «мягкое» влияние. Через религиозные и гуманитарные проекты (в частности, QatarCharity), Доха поддерживает шариатские суды, исламское образование, восстановление и обеспечение работы инфраструктуры в Сирии. Влияние Катара реализуется без создания анклавов или силовых институтов, но происходит в тесной связке с Турцией сопровождается медиаподдержкой (AlJazeera), которая легитимизирует власть Ахмеда аш-Шараа.
ОАЭ придерживаются прагматичной стратегии. Абу-Даби участвует в восстановлении инфраструктуры. В частности, был заключен контракт DPWorld на порт Тартус на 800 млн долл.[4] Кроме того, реализуются инфраструктурные проекты в Хомсе. При этом ОАЭ избегают политических точек влияния, а основой их подхода остается экономическая интеграция без политического участия.
После краха режима Башара Асада позиции России были скорректированы. Москва официально не признала новую власть, но перешла к осторожному взаимодействию, включая контакт между Владимиром Путиным и Ахмедом аш-Шараа. Россия сохраняет ограниченное военное присутствие — базы в Хмеймим и Тартусе. Кроме того, осуществляются поставки зерна и топлива. При этом Россия пока не участвует в инфраструктурных или инвестиционных проектах новой администрации. Роль России на современном этапе заключается в наблюдении за ситуацией на местах, обеспечении материально-технического присутствия и сохранении точек влияния на случай возможного изменения обстановки.
Влияние Ирана в Сирии к 2025 г. было минимизировано. Под давлением израильских ударов и внутренних проблем Тегеран вывел КСИР и «Хезболлу» из страны. Израиль, в свою очередь, сосредоточился на ударах по складам и колоннам переходного правительства, опасаясь усиления исламистов в стратегически важных южных районах страны.
В этих условиях соседи Сирии перешли к стратегии ограниченного сдерживания и минимизации рисков. Иордания усилила контроль над границей, стремясь предотвратить проникновение радикальных групп и рост наркотрафика. Ливан ограничился предоставлением гуманитарной помощи и отказался от какого-либо политического вмешательства. Ирак сохранил роль транзитного узла между Ираном и шиитскими анклавами, не вмешиваясь в сирийскую динамику. В совокупности, внешняя политика соседних государств в отношении Сирии в 2025 году представляет собой дисперсную и конкурентную конфигурацию, лишенную согласованных механизмов. Порядок в стране обеспечивается не международным правом, а совокупностью ресурсов и логистических инструментов, включая внешние каналы снабжения и поддержки. Ни один актор не предлагает универсального и легитимного проекта устройства Сирии — вместо этого формируется архитектура точечной стабильности без устойчивого политического консенсуса.
Основные вызовы внешнего влияния
В 2025 г. внешнее вмешательство в сирийский конфликт не только не ослабевает, но приобретает все более фрагментированный и конкурентный характер. Одним из ключевых вызовов остается отсутствие координации между основными внешними акторами. Особенно остро это проявляется в северо-восточных районах Сирии, где внешние силы борются за влияние как на территории, населенные курдами и арабскими племенами, так и на политико-военную структуру СДС — коалиционную организацию, не совпадающую по составу и интересам с самим населением региона. США, Турция и переходная администрация Ахмеда аш-Шараа ведут параллельные и несогласованные стратегии в отношении этих акторов и пространств, что лишь усиливает напряженность и подрывает возможность выработки общей политической рамки.
Кроме того, происходит институционализация радикальных структур, таких как ХТШ, что вызывает опасения у ООН, ЕС и отдельных арабских государств, а также ограничивает объемы международной помощи. Помимо этого, сохраняется идеологическое и политическое соперничество в суннитском мире, которое проявляется в том числе в конкуренции Турции и Катара с Саудовской Аравией и ОАЭ за лидерство в постасадовской Сирии.
Таким образом, внешние игроки не просто вмешиваются, а структурируют политическую архитектуру Сирии. Но, поскольку их действия не согласованы, конфликт удерживается в режиме «замороженной дестабилизации» — без перехода к посткризисной модели.
Механизмы урегулирования и границы управляемости
Несмотря на завершение активной фазы гражданской войны, в Сирии отсутствует и процесс реконструкции институтов государства, устойчивая консолидация власти. Взамен сформировалась система параллельных режимов[5] и «секторального управления»[6], в которой управляемость заменяет суверенитет.
Формы стабилизации опираются не на легитимные международные соглашения, а на локальные договоренности. Территориальное разграничение влияния стало результатом компромиссов между вооруженными группами, племенными лидерами и иностранными акторами. При этом каждая из вовлеченных держав сохраняет контроль над определенными районами.
Устойчивость этой системы основана на контроле потоков продовольствия, медикаментов, топлива, гуманитарной помощи. Распределение ресурсов регулируется через неформальные соглашения с местными властями и силовыми структурами. Таким образом, контроль над инфраструктурой становится равнозначным политической власти. Однако пределы этой управляемости уязвимы: конфликты между кланами, атаки на транспортные маршруты, конкуренция между протурецкими силами, межконфессиональные столкновения и удары Израиля указывают на сохраняющийся риск локальной хаотизации даже в относительно стабильных зонах.
Централизация власти в Сирии остается несостоявшимся проектом. Администрация Ахмеда аш-Шараа не имеет ресурсов для интеграции территорий, подвержена внешнему влиянию и лишена полноценной международной легитимности вне турецко-катарского блока и частичной поддержки США. Любые попытки усиления центральной власти вызывают сопротивление как внутри страны, так и со стороны выгодоприобретателей сложившегося статус-кво.
Итак, механизмы стабилизации в Сирии в 2025 г. основаны не на работе устойчивых государственных институтов, а на временных и гибких договоренностях между различными центрами власти. Такие договоренности позволяют поддерживать управляемость на местах, но не формируют единой стратегии долгосрочного политического развития. В результате страна продолжает существовать как совокупность разрозненных территорий, где порядок поддерживается ситуативными соглашениями, не гарантируя ни прочной интеграции, ни политической стабильности.
Механизмы урегулирования сирийского конфликта: от формальной архитектуры к неинституциональному управлению
С 2015 г. международное сообщество стремилось к урегулированию сирийского конфликта через политический переход, опираясь на резолюцию СБ ООН № 2254[7], женевский и астанинский форматы, а также работу Конституционного комитета. Однако к середине 2025 г. ни один из этих механизмов не сохраняет реального воздействия на сирийский политический процесс, который сместился из институциональной плоскости в сферу локальных договоренностей и неформального управления.
Резолюция СБ ООН № 2254, принятая как основа мирного процесса, предполагала переговоры между официальным правительством в Сирии и умеренной оппозицией, разработку новой конституции и проведение выборов. Однако после краха режима Башара Асада и исчезновения умеренной оппозиции как политического субъекта правовая логика документа утратила прикладное значение в условиях изменившейся политической структуры. Новая администрация во главе с Ахмедом аш-Шараа не признает эту резолюцию и не участвовала в работе форматов, инициированных в рамках этого решения. Формально документ продолжает упоминаться в риторике международных акторов, но фактически не влияет на действия участников конфликта.
Женевский процесс окончательно потерял актуальность. Его структура устарела, состав делегаций не отражает новые силы, а любые попытки включения СДС или представителей администрации Ахмеда аш-Шараа блокировались. В результате женевская платформа утратила политическую действенность.
Астанинский формат, в котором ранее участвовали Россия, Иран и Турция, с 2022 г. свелся к технической координации интересов стран-гарантов. После снижения роли Москвы и Тегерана и доминирования Анкары в сирийской повестке, астанинский формат перестал функционировать как механизм согласования позиций.
Конституционный комитет Сирии де-факто прекратил существование. С момента его запуска в 2019 г. не был согласован ни один проект основного закона страны. После свержения прежнего режима и отказа новой власти участвовать в работе комитета он полностью утратил политическую легитимность.
На смену этим формализованным структурам пришла система неформальных соглашений и «точечных» политико-административных решений. В 2024–2025 гг. они стали основой практического урегулирования. Были достигнуты договоренности между полевыми командирами, шейхами и религиозными лидерами на местах, в частности в провинциях Дейр-эз-Зор, Хама и Ракка. Кроме того, были заключены локальные перемирия в зонах пересечения торговых путей и логистических коридоров, в том числе в Тель-Абьяде и Сулуке. Вместе с тем было налажено взаимодействие гуманитарных организаций, включая ООН и другие международные агентства, с властями на местах.
Такая конфигурация не формализована, не обеспечена юридическими гарантиями и не предполагает долгосрочной институционализации. Однако существующая система выполняет важную функцию, в частности, способствует снижению уровня насилия, обеспечивает движение грузов и поддерживает базовую социальную инфраструктуру. Такое положение дел можно было бы охарактеризовать как механизм выживания, нежели механизм улучшения ситуации.
Таким образом, политическое урегулирование в Сирии в 2025 г. утратило прежние форматы и перешло к гибким, ситуационно обусловленным структурам, не встроенным в международное правовое поле. Реальность такова, что стабильность в Сирии поддерживается не через конституционные механизмы и выборы, а за счет хрупкого баланса интересов между локальными центрами власти, внешними покровителями и системой распределения ключевых ресурсов.
Парадипломатия и контуры возможной нормализации
После консолидации власти Ахмеда аш-Шараа в Дамаске в 2025 г. начинается постепенное образование неформальных каналов внешнего взаимодействия. Турция и Катар выступают в роли политических и институциональных посредников, добиваясь признания новой реальности со стороны других государств и международных структур. При этом Саудовская Аравия, ОАЭ и Иордания сохраняют выжидательную позицию, устанавливая ограниченные связи с новой администрацией — через инфраструктурные и финансовые проекты — но без официального признания. США обозначили готовность к снятию ряда санкций при выполнении определенных условий: разоружение радикальных групп, контроль за границами, координация с международными гуманитарными структурами. Однако ни одно из направлений не оформлено как полноценный международный формат — речь идет о точечной парадипломатии, основанной на прагматизме, а не праве.
К этому моменту механизмы урегулирования, созданные в 2012–2019 гг. женевский формат, Конституционный комитет, резолюция СБ ООН № 2254 утратили актуальность, так как они не соответствуют изменившейся структуре власти, идеологическому фону и интересам вовлеченных акторов. На смену классической дипломатии приходит система взаимодействий, в которой определяющими становятся не универсальные соглашения, а локальный контроль, инфраструктурные возможности и идеологическая совместимость.
Таким образом, дальнейшая международная динамика вокруг Сирии будет определяться не попытками восстановить прежние форматы, а созданием новой модели взаимодействия с фрагментированной, но институционально оформленной Сирией. Эта модель может включать гибкие каналы координации, секторальные партнерства и допущения политического признания без юридической формализации.
Призрачное будущее Сирии: сценарии, ограничения и фрагментарный суверенитет
К середине 2025 г. Сирия остается пространством глубокой фрагментации и столкновения интересов. Хотя в стране действует переходное правительство и его частичное признание расширяется, политическая консолидация остается недостижимой. Управление осуществляется в рамках параллельных режимов, каждый из которых функционирует в пределах своих территорий и основан на специфических ресурсах — военных, логистических, гуманитарных, религиозных.
Южная Сирия, особенно провинция Сувейда, демонстрирует отчетливое стремление к общинной автономии. Друзские силы самообороны отвергают контроль центральных властей, не провозглашая сепаратизма, но настаивая на невмешательстве в их внутренние дела. Столкновения в мае 2025 г. усилили напряженность, а заявления лидеров друзов зафиксировали отказ от силового сценария интеграции.
Израиль сохраняет контроль над Голанскими высотами и зоной Кунейтра, реализуя стратегию буферизации — предотвращения присутствия радикальных или проиранских сил у границ. С 2024 г. ЦАХАЛ ведет регулярные превентивные операции, включая удары по объектам, связанным с ХТШ или другими группами, рассматриваемыми как угроза. Израиль подчеркивает приоритет защиты религиозных меньшинств (в частности, друзов и христиан), сочетая информационный мониторинг с эпизодической гуманитарной поддержкой.
На макроуровне формируется многоформатная конкуренция сценариев. Турция и Катар продвигают проект институционализации переходной власти как умеренно-исламской администрации с центром в Дамаске и на северо-западе. США, в свою очередь, поддерживают курдскую автономию и ограниченное присутствие коалиции в восточных районах, при этом Израиль реализует сценарий защиты анклавов, не вмешиваясь в общенациональное устройство. ОАЭ и Саудовская Аравия развивают связи с Дамаском путем участия в экономических проектах, избегая политических и военных обязательств.
На этом фоне новое сирийское руководство действует в парадигме функционального суверенитета — контролируя столицу, ограниченные регионы и внешнюю политику, но не обладая ресурсами для территориальной консолидации. Каждая крупная сила управляет своей зоной либо напрямую, либо через прокси, создавая систему, где государственность заменена управляемыми фрагментами.
Будущее Сирии остается призрачным не из-за отсутствия власти, а из-за неспособности сконцентрировать ее в едином центре. Фрагментированный суверенитет удерживается за счет внешнего патроната, но уязвим к внутренним конфликтам, внешним давлениям и новым волнам радикализации. Такая модель обеспечивает краткосрочную стабильность, но не формирует устойчивого проекта национального единства.
Основные тенденции и динамика сирийского конфликта
К 2025 г. сирийский конфликт вступил в фазу структурной фрагментации. Военное противостояние сменилось борьбой за управляемость, институционализацию власти и международное влияние, сосредоточенными в плоскости контроля над территориями и легитимностью.
Администрация Ахмеда аш-Шараа, преодолев джихадистское происхождение, выстроила устойчивую систему управления с функционирующими министерствами, налоговой службой, полицией и судами. Это обеспечивает стабильность не только силой оружия, но и административными механизмами.
Несмотря на формальный контроль центра, в управляемых им регионах сохраняется высокая степень местной самостоятельности. Полевые командиры, племенные лидеры и советы принимают решения автономно, что угрожает внутренней целостности системы. Критика со стороны радикальных деятелей (например, Абу аль-Макдиси), активизация такфиристских групп и обвинения сирийских властей в отходе от шариата свидетельствуют о нарастающем расколе среди исламистов и возможной радикализации части движений.
В условиях возможного вывода войск США СДС возобновили контакты с Дамаском. При сохранении тренда возможен компромисс, который будет выражаться в том, что территория, подконтрольная ААСВС, станет автономией в составе единой Сирии с элементами исламского правового порядка.
Женевский и астанинский форматы, а также и резолюция СБ ООН № 2254 не влияют на реальную динамику. Доминируют локальные договоренности и неформальные каналы (парадипломатия) с участием Турции, Катара и частично США.
Конфликт в Сирии трансформируется от военной фазы к институциональному соперничеству и управленческой конкуренции. Международные инструменты утрачивают актуальность, уступая место локальным соглашениям и новым формам власти.
Наиболее вероятный сценарий — «мозаичная стабилизация» с элементами управляемого порядка. Его реализация не может быть полной и безусловной — она потребует ряда оговорок, учитывающих внутренние и внешние ограничения. При этом он представляется достаточно реалистичным.
Администрация Ахмеда аш-Шараа выстраивает управленческую вертикаль, в которую интегрированы ключевые элементы государственности: суды, полиция, налоговая служба. Это свидетельствует о трансформации сирийских властей от «боевого» актора к режиму с признаками стабильной управляемости, пусть и без международной легитимности, а также демонстрирует устойчивость новой власти.
Ни одна из внешних сторон — включая Турцию, США, Россию или ООН — не демонстрирует готовности к прямому вмешательству или навязыванию формального урегулирования. Это способствует сохранению текущей фрагментированной, но относительно стабильной архитектуры.
Радикальные группы теряют влияние по мере того, как прагматичная власть ХТШ демонстрирует способность к поддержанию порядка. Сценарий радикального мятежа возможен, но не преобладает — из-за слабости идеологического консенсуса среди исламистов и наличия у новой администрации ресурсов контроля.
Международная изоляция не мешает локальной стабильности. Даже без формального признания, власть может функционировать на основе ограниченных, прагматичных контактов с внешними акторами, включая Катар и Турцию. Развитие событий делает изоляцию нового режима маловероятной — слишком значимы потенциальные выгоды, которые могут получить внешние акторы за участие в восстановлении экономики Сирии, и слишком низок порог неприятия США, странами ЕС и арабскими странами нарушений прав человека.
При этом существуют внутренние барьеры для федерализации страны. Возможные автономии в составе Сирии требуют высокой степени кооперации между акторами с разной идеологией и историей конфликта. Это трудно достижимо в условиях продолжающегося недоверия и отсутствия единой легитимной платформы.
Устойчивость описанного сценария возможна лишь при условии поддержания управляемости на местах. Углубление локальной автономии, рост влияния полевых командиров или «идеологическая эрозия» могут привести к внутреннему коллапсу и вспышке радикального мятежа.
Мозаичная модель стабилизации ситуации в Сирии не предполагает полной институционализации. Некоторые регионы могут остаться вне реального контроля, функционируя как полуавтономные анклавы.
Радикальные элементы не исчезнут, но будут вытеснены в маргинальные зоны, где функциональная бесполезность делает их изолированными. В то же время, угроза от них сохранится как фактор внутренней и внешней политики.
Таким образом, сирийский конфликт переходит в режим парадоксального равновесия, где стабильность обеспечивается не правом и суверенитетом, а управляемостью и способностью удовлетворить потребности общества. Наиболее вероятный сценарий — мозаичная стабилизация, при которой ХТШ де-факто становится локальной властью, не вступая в открытую конфронтацию с другими акторами. Этот сценарий не завершает конфликт, но переводит его в состояние управляемой фрагментации.
Заключение
Подводя итоги, необходимо отметить, что сирийский конфликт к 2025 г. представляет собой не классическую «горячую» гражданскую войну, а сложную систему конфликтной реорганизации, в которой насилие и конкуренция не исчезли, но форма, структура и предмет противостояния кардинально изменились. Его эволюция от конфликта между централизованным режимом и разрозненной оппозицией к многоуровневой борьбе за институционализацию власти, легитимность и ресурсы в условиях обрушенной государственной модели демонстрирует уникальный сценарий постреволюционного укоренения радикальной организации в качестве управляющего центра.
Главная особенность текущего этапа заключается в том, что военное доминирование не превратилось в политическую монополию. Администрация Ахмеда аш-Шараа, основой которой стало движение ХТШ, контролирует Дамаск и ряд ключевых провинций. При этом она пока демонстрирует высокую административную адаптивность, однако вынуждена балансировать между идеологическим давлением внутри исламистского лагеря, локальной автономией полевых группировок и требованиями внешних акторов. Вместе с тем конкурирующие центры (ААСВС, протурецкие анклавы, криминализированные сети на юге) продолжают существовать и формируют фрагментированную, но относительно стабильную конфигурацию.
Международные форматы урегулирования, такие как женевский процесс, астанинский формат и Конституционный комитет, де-факто прекратили существование. Вместо них на первый план вышли неформальные, точечные и гибкие формы политического взаимодействия, где ключевыми становятся не юридические документы, а текущие балансы и локальные договоренности. Санкционные режимы, прежняя модель «инклюзивного перехода» и резолюции — все это утратило связность с действительностью на местах.
В результате конфликт не разрешен, но и не эскалирует в прежнем смысле. Основной риск кроется не в вооруженном противостоянии, а в ряде других факторов. Например, это касается «эрозии идеологического консенсуса» внутри новой власти, что в особенности связано с давлением такфиристской критики. Кроме того, существует проблема, связанная с отсутствием согласованных международных подходов к признанию или непризнанию новой власти, а значит исход переговоров с курдской администрацией и друзскими общинами пока остается непредсказуемым. Особенно сильное влияние на ситуацию оказывают социальной деградации и гуманитарного кризиса в экономически разрушенных районах по всей Сирии.
В сложившихся условиях внешним акторам следует не столько стремиться к разработке универсального плана урегулирования, сколько адаптироваться к фактической конфигурации власти, включающей нестандартные институты и фрагментированные нормы. Отказ от признания этой новой реальности чреват повторением ошибок прошлого — недооценкой изменений на местах и попытками применять устаревшие дипломатические подходы.
Статья подготовлена для доклада РСМД «Конфликты на Ближнем Востоке и в Северной Африке: современное состояние и возможная динамика»,публикация которого запланирована на декабрь 2025 г.
[1] Террористическая организация, деятельность которой запрещена в России.
[2] "Black mark" given to Syria"s transitional president // Regional Anti-Terrorist Structure of the Shanghai Cooperation Organization. 25.05.2025. URL: https://ecrats.org/en/security_situation/situation/18564/
[3] Террористическая организация, деятельность которой запрещена в России.
[4] DP World invests $800 million in Tartus Port // Enab Baladi. 16.05.2025. URL: https://english.enabbaladi.net/archives/2025/05/dp-world-invests-800-million-in-tartus-port/
[5] «Параллельные режимы» — Рожава на северо-востоке страны, самоуправление друзов в провинции Сувейда на Юге, протурецкая администрация на севере и оккупационные власти Израиля на юго-западе.
[6] «Секторальное управление» в Сирии после прихода ХТШ* (организация, деятельность которой запрещена в России) — это территориально и функционально фрагментированная система власти, в которой различные органы или группировки управляют отдельными «секторами» — географическими, административными или отраслевыми. Это вынужденная, но гибкая архитектура в условиях отсутствия стабильного государства и множественных источников легитимности.
[7] Резолюция 2254 (2015), принятая Советом Безопасности на его 7588-м заседании 18 декабря 2015 года // UN. 18.12.2015. URL: https://docs.un.org/ru/S/RES/2254(2015)