Стефан Розес – французский политолог, политический консультант, президент консалтингового кабинета Cap (Conseil, Analyse, Prospective). Генеральный директор исследовательского института CSA (1991–2009), преподавал в SciencesPoParis (1990–2023) и HEC (2008–2011). Был обозревателем на France Inter, LCP-Assemblée nationale, Public Sénat, BFM Business и France Culture.СейчаспреподаётвКатолическоминститутеПарижаисотрудничаетсрядомжурналов (Le Débat, Commentaire, Études, Revue de la Défense nationale, Revue politique et parlementaire), участвуетвредакционномпроекте Nouvelle Revue Politique, являетсяпочётнымчленом CEPS (Центраисследованийперспективистратегий).С ним беседует Наталия Руткевич.
Наталия Руткевич: Заглавие вашей последней книги “Chaos. Essai sur les imaginaires des peuples” («Хаос. Очерк о коллективном воображении народов», 2022 г.), посвящённой политическим процессам во Франции и их связи с происходящим в мире, звучит очень актуально. Хаос – наиболее подходящее определение того, что творится в последние годы. Каковы, по-вашему, главные причины?
Стефан Розес: Состояние хаоса, в котором оказался современный мир, – следствие того, что глобализация впервые в истории осуществляется не через господство какой-либо человеческой общности. Будь то город-государство, империя или имперская нация, движимая собственными представлениями и ясно сформулированными интересами, вокруг которых могли бы выстраиваться партнёрские отношения или, напротив, религиозные или политические противостояния. Сегодня глобализацию двигают безликие силы – рынки и технологии под управлением транснационального неолиберального режима. Текущая экономическая, финансовая и цифровая глобализация обрела автономию от мировой интеграции цивилизаций и народов, обладающих различным коллективным воображением, которое определяет сложившиеся у них способы восприятия реальности и действия в ней.
Каждая цивилизация, каждый народ обладает устойчивым «коллективным воображением», которое соединяет представления о благе, справедливости и эффективности. В его структуру входят религиозные и политические представления и институты, а также различные социальные, технические и геополитические отношения, через которые они адаптируются к реальности. История движется не силой идей или материальных факторов, а посредством диалектики между устойчивым коллективным воображением, его формами и изменчивой реальностью. Нынешний хаос – прямое следствие того, что неолиберальная глобализация дестабилизирует сложившееся коллективное воображение цивилизаций и народов.
Финансовый капитализм и технологические революции распространились по всей планете, включая Китай и страны бывшего Восточного блока. Это сопровождалось переносом управления от национальных правительств к транснациональным безличным механизмам и институтам, освобождающим правящие элиты от необходимости объяснять гражданам, что завтра может быть хуже, чем сегодня.
Правящие круги – элиты, государственные «верхи» – фактически оторвались от национальных корней, систем представлений и интересов наций. Так мы пришли к точке, в которой народы ощущают, что их лишили главного – контроля над собственной судьбой.
В ответ на эту утрату контроля и отдаление государства от общества происходят фрагментация, замыкание на себе, поиск козлов отпущения. А чтобы вернуть ощущение целостности, общества начинают вступать в конфликты с соседями – экономические, геостратегические, а теперь уже и военные. Многосторонний подход исчезает, уступая место хаотичной политике силы. Мир ожесточается, и в мирное, и в военное время сила всё чаще берёт верх над правом. Трампизм в версии MAGA – не причина этого отката, а его симптом.
Наталия Руткевич: Речь идёт прежде всего о Западе?
Стефан Розес: Запад наиболее уязвим перед неолиберализмом. Его прометеевское воображение плохо переносит ситуацию, в которой ход событий определяется случайностью и не подчинён горизонту Разума или Прогресса. Другие цивилизации, имеющие индивидуальные особенности, движимые стремлением к гармонии с природой или следованием божественному закону, куда меньше подвержены дестабилизации в условиях крайней неопределённости. Им достаточно приспособиться к стечению обстоятельств.
Глобализация, инициированная Западом, сегодня оборачивается против него. Соединённые Штаты, обладающие мессианским воображением и всё ещё удерживающие гегемонию, стремятся сохранить валютные, промышленные, технологические и военные преимущества, но уже не желают нести политические и стратегические издержки лидерства над западным лагерем. После падения Берлинской стены идеологическое противостояние Восток – Запад сменилось культурным разломом между Западом и Глобальным Югом, объединяющим азиатские, евразийские, африканские, арабо-мусульманские и латиноамериканские цивилизации, народы с различным коллективным воображением, экономическими интересами и геостратегическими приоритетами. Их объединяет стремление найти альтернативу – они желают модернизироваться, но не вестернизироваться, утверждать общечеловеческие принципы, не апеллируя к абстрактному универсализму и защищать свой политический суверенитет.
Глобальный Юг ощущает себя уже не объектом доминирования, а носителем альтернативы. Он заявляет о себе на дипломатической сцене и влияет своими голосами в ООН, которые, будь то по Украине или по Газе, демонстрируют отказ следовать западной линии. Мы наблюдаем контуры иного многополярного порядка – предвестие новой архитектуры международных отношений, о чём прямо говорят Лула да Силва, Си Цзиньпин, Владимир Путин или Нарендра Моди.
Мир сегодня колеблется между нарастающими конфронтациями (включая вероятность американо-китайского столкновения в Южно-Китайском море) и шансом перехода к новому равновесию, при условии, что Европа сумеет сыграть роль моста.
Гибридные войны распространяются и на общества, которые формально не участвуют в конфликтах. Мгновенное распространение эмоций с помощью высокотехнологичных цифровых коммуникаций делает уравнивание условий и его стандарты глобальным явлением. Завоевание умов – предварительное условие завоевания территорий: мировое общественное мнение превращается в поле боя. Граница между внешним фронтом и внутренним пространством гражданских обществ стирается: информационные войны проникают в повседневность в форме культурных и семантических баталий, вплоть до сознательного или бессознательного выбора и переосмысления понятий, которые также становятся инструментом борьбы: «исламофобия», «терроризм», «геноцид». Диаспоры и мигранты становятся одновременно объектами влияния и посредниками для сторон, вовлечённых в конфликты.
Сила нации и в мирное, и в военное время проистекает из согласия между её коллективным воображением и её институтами, из крепости связи между сувереном и народом. Степень мобилизации нации и её моральной устойчивости перед лицом войны зависит от того, как конфликт вписывается в коллективное воображение: воспринимаются ли цели войны как легитимные, ощущается ли способность влиять на ход событий, соразмерны ли военные средства политическим целям и, наконец – и это нечто новое – обеспечено ли достаточное понимание и принятие происходящего общественным мнением разных стран мира.
Наталия Руткевич: Если говорить о Европе, в чём корни её нынешних трудностей?
Стефан Розес: Европа очень ослабла за три десятилетия. Она переживает экономический, промышленный и технологический спад и утрачивает стратегическую планомерность. С момента заключения Маастрихтского договора доля ЕС в мировом ВВП неуклонно снижается даже с учётом расширения Союза. Европейский союз внутренне фрагментирован и уязвим перед внешними влияниями и давлениями самого разного порядка.
Это связано с тем, что его институты противоречат европейскому коллективному воображению, основанному на конкретном универсализме. Гений Европы заключался в её способности строить общее на основе многообразия. Начиная с эпохи MareNostrum – Средиземноморья, включённого в единую Римскую империю, Европа черпала силу в умении заимствовать и соединять.
Каждый европейский народ и сегодня обладает собственным коллективным воображением. Их множественность и есть европейский гений: он рождает неисчислимые вариации в способах творить, работать, потреблять, сберегать, присутствовать в цифровом пространстве, позиционироваться на мировой сцене и вести войну. Диалектика между частным и общим – это и есть европейская особенность, конкретный универсализм, ставший матрицей Запада, но породивший и его американскую мессианскую вариацию. Эта логика определяет мировой порядок ещё со времён античных Греции и Рима.
Выход Европы из Истории объясняется тем, что, пытаясь обойти нации и сблизить народы через унифицированные (экономические, монетарные, бюджетные и торговые) процедуры, Европейский союз подорвал собственную опору – на народы, оформившиеся в процессе истории как нации.
Отрыв европейских государств, перенявших наднациональные неолиберальные модели управления, от их наций, их воображения и интересов породил недоверие к правящим элитам. Отсюда вспышки изоляционизма, ресентимента и разнообразных форм популизма.
Это обескровило элиты и вырвало их из исторической ткани: лидеры превратились в управленцев, утратив политическое и стратегическое видение. В ответ общества балансируют между стремлением вернуть национальный суверенитет и скатыванием в национализм. Углубляются внутренние разломы – территориальные, социальные, культурные, которые усугубляются религиозно-политическими трениями, зачастую исламского характера.
При всём разнообразии народы Европы стремятся к реабилитации политики, государства, нации, к восстановлению суверенной власти, социальной справедливости и безопасности. Вот почему миграционный вопрос повсеместно в центре этих ожиданий: он объединяет культурные аспекты (соблюдение моделей интеграции и республиканских норм), экономические и социальные аспекты (соотношении капитала и труда), проблемы преступности, а также вопросы суверенитета через контроль границ. Перед лицом общих угроз – внутренних и внешних – ЕС раскалывается в поиске ответов. Противоречие между проектом «федеральной Европы», продвигаемым сверху Брюсселем и рядом национальных лидеров, и желанием «Европы наций», всё настоятельнее выражаемым «низами», то есть народами, углубляется. Если оно сохранится, все речи о «федерализации» европейской политики окажутся пустыми, а сам Союз рискует быть вассализированным и окончательно выйти из Истории.
Франко-германский дуэт, долго игравший роль двигателя Европы, фактически сошёл со сцены: несмотря на риторику и общие вызовы – долг, пандемию, войну на Украине, видения Франции и Германии разнятся, что особенно проявляется в вопросах стратегической автономии, НАТО и отношения к военной промышленности. Франция не выполнила свою политическую роль, не сумев определить её даже для себя самой, она поддалась соблазну иллюзорного технического и экономического подхода.
Наталия Руткевич: Считаете ли вы, что за нынешним политическим хаосом во Франции стоят более глубокие причины, связанные с её идентичностью и отношением к миру, а не только с текущими обстоятельствами?
Стефан Розес: Франция острее других стран ощущает воздействие неолиберальной глобализации, потому что её логика и последствия противоречат самой природе страны. Кроме того, исторически она мыслит себя как деятельную мировую державу, но внутренние ресурсы истощились. Её слово остаётся ярким и волевым, но оно имеет куда меньше поддержки со стороны нации для вмешательств вовне, хотя потенциально страна располагает внушительными средствами защиты от внешних угроз.
Французы – самый пессимистичный народ в ОЭСР. За тридцать лет положение Франции ухудшилось почти по всем направлениям. Индекс человеческого развития ООН говорит сам за себя: со второго места в 1995 г. она опустилась на 26-е. Причины этого упадка скорее культурно-политические, нежели социально-экономические.
Во Франции особенно остро проявляется противоречие между национальным самосознанием – универсалистским, устремлённым в будущее, питаемым политическими дебатами о судьбе страны – и неолиберальным управлением, требующим, напротив, постоянной и немедленной адаптации к внешним экономическим и юридическим ограничениям.
Политическое недоверие достигло предела. Оно выражается не только в беспрецедентном отторжении президента, но и в чувстве глубокого системного кризиса в обществе: «потерянные территории Республики», насилие, исламистские теракты, разложение социальной и интеграционной модели, неконтролируемая иммиграция, экономический упадок, паралич политических институтов.
Дефицит госбюджета – лишь бухгалтерское выражение противоречия между политикой государственной администрации, внедряющей неолиберальные брюссельские директивы, и реальностью страны, которая этой политике противится. Результат противостояния – наслоение институтов, дисфункции, нормативная инфляция, растраты и парадокс государства, вкладывающего значительные средства в социальную модель, которая тем не менее деградирует.
В целом, по опросам, две трети французов выступают за роспуск парламента; большинство – за досрочные президентские выборы. Общество требует, чтобы президент, правительство и парламент лучше отражали народную волю, чтобы государство вновь стало на службу нации на основе суверенитета народа, ценностей Республики, светскости, стремления к порядку и социальной справедливости. Пока этого не произошло, страна остаётся расколотой, не доверяющей своим руководителям и парализованной.
Французы по своему коллективному воображению естественно ориентированы на внешний мир. По словам Андрэ Мальро, «французы должны объять весь мир», но сегодня у них нет на это внутренних сил. Пока не будет разрешён внутренний политический кризис и устранены европейские дисфункции, Франция из‑за отсутствия необходимых ресурсов не сможет действовать на международной арене с тем размахом, который предполагают её заявления. Французы опасаются не столько внешней нестабильности, сколько внутреннего разлома между тем, чем они себя ощущают, и тем, как ими управляют. Между нацией и Европейским союзом.
Наталия Руткевич: Во Франции всё чаще звучат призывы к отставке Эмманюэля Макрона – не только со стороны протестных сил, но и в мейнстримных СМИ вроде LePoint, где ему предложили «уйти с высоко поднятой головой». В том же духе высказался и экс-премьер Эдуар Филипп. Рейтинг Макрона рекордно низок. Какую часть ответственности он лично несёт за нынешний кризис?
Стефан Розес: Нужно различать, что обусловлено логикой исторического цикла, а что – действиями конкретных лидеров. Я принадлежу к реалистской школе и анализирую историю в системной логике. Как говорил Гоббс, «суверен – лишь интерпретатор спектакля народа». Французское коллективное воображение с его проективным и универсалистским характером и центральной ролью государства исходит из того, что «верх творит низ»: государство у нас предшествует нации, отчего и возникла эта чисто французская иллюзия. На деле низы определяют верхушку.
За свою карьеру я работал с шестнадцатью кандидатами в президенты и тремя президентами, включая самого Макрона перед его первым избранием. И могу утверждать: президенты – не творцы, а актёры исторического процесса. Хотя в моменты исторических развилок они могут направить ход событий к лучшему или худшему.
К лучшему – как это было с де Голлем в 1940-м и 1958-м. К худшему – с Миттераном и принятием Маастрихтского договора или с Саркози, протащившим Лиссабонский договор вопреки французскому «нет» на референдуме 2005 года. Эти два договора и загнали в тупик Европу и прежде всего Францию.
Макрон, малоизвестный публике вплоть до назначения в Минфин, выиграл выборы, потому что его психополитика (знаменитое «в то же время») идеально отражала внутренний разрыв Франции. Её проективно-универсалистское самосознание и неолиберализм Брюсселя, нация и госаппарат. Он казался тем, кто может «в то же время» примирить эти два мира. В 2017-м я охарактеризовал его как «нео-бонапартиста» – бонапартиста, служащего не величию нации, а неолиберальной «стартап-нации». Он осознавал духовно-символический смысл президентства, выходящий за пределы временной функции. Но вертикальное обращение к народу совмещалось с горизонтальными действиями в интересах рынков.
Гордыня президента состояла в попытке совместить в собственном лице вертикаль политического суверенитета с горизонталью рыночных сил, национальный суверенитет с наднациональной властью ЕС. Именно эта амбициозная, если не сказать высокомерная установка, была ли она результатом заблуждения или цинизма, и позволила ему выиграть, убедив французов, что источник бед – «старый мир» партий и посреднических институтов.
Он умолчал о главном: политико-институциональный кризис возник не из-за этого «старого мира», а из-за обхода национального суверенитета, когда государственный аппарат транслирует не волю нации, а директивы Брюсселя.
Так была допущена фундаментальная ошибка: попытка совместить несовместимое и использовать средства, противоположные заявленным целям.
К этому добавляется заблуждение, свойственное всем нашим президентам со времён Миттерана: сразу после избрания они бросались «успокоить Берлин», приезжая туда как будто с верительными грамотами, уверяя в готовности быть образцовыми ордолибералами. Став не политиками, а управленцами, они перенимали логику технократической бюрократии и передавали ей власть.
Макрон вновь повторил ошибку экономического подчинения Берлину. Уже через год после своего избрания, в апреле 2018 г., он решил, что способен повлиять на канцлера Меркель. В речи в Аахене, ссылаясь на предпринятые Францией шаги, он попытался убедить Германию в необходимости перезапуска ЕС через масштабную инвестиционную программу. В ответ на отказ Германии Макрон обратился против собственной нации, вернувшись к позиции и политике своих предшественников. В результате он столкнулся с протестной реакцией, проявившейся в «жакерии» движения «Жёлтые жилеты», поддержанной двумя французами из трёх.
Наталия Руткевич: Этот разрыв между президентом и страной проявился очень быстро после первого избрания Макрона в 2017 г. и далее шёл по нарастающей?
Стефан Розес: Уже летом 2018 г. скандал вокруг Александра Беналла[1] ознаменовал дистанцирование и изоляцию власти: Макрон фактически поставил этого авантюриста между собой и народом. Ответ не заставил себя ждать. Он поднялся из глубин истории в форме восстания «Жёлтых жилетов». Лозунг «Макрон, накорми свой народ» напоминал, что во время крестьянских восстаний (жакерий) за проблемами налогообложения стоял вопрос обязанностей суверена – феодального, монархического или современного республиканского – перед своим народом. Сегодня эти обязанности размываются параллельно с обходом национального суверенитета, в котором только и может выразиться воля народа. Отсюда требование референдума народной инициативы (RIC), один из главных лозунгов движения «жёлтых жилетов».
Президентская кампания 2022 г. де-факто не была кампанией. Не состоялось подлинных всенародных дебатов о будущем и о фигуре, способной его воплотить: кандидат Макрон, пользуясь статусом действующего президента, мобилизовал весь административный ресурс, играя на страхах перед COVID-19 и украинской войной и позиционируя себя как единственного спасителя, заслуживающего доверия. Поэтому, когда пришло время парламентских выборов, он уже не мог обратиться к стране со словами: «Дайте мне большинство для выполнения нашего договора». Кампании он, по сути, не вёл и, соответственно, не получил большинства.
Обладая слабой политической легитимностью, он всё же задействовал статью 49.3, чтобы протолкнуть пенсионную реформу, отвергавшуюся всеми профсоюзами и двумя третями французов. Своё недовольство французы выразили на следующих выборах в Европарламент, нанеся тяжёлое поражение президентскому лагерю. Это привело к необъяснимому роспуску Национального собрания. Он вновь прибег к тактике страха, представляя грядущее голосование как выбор между им самим и «экстремистами», хотя роспуск призван быть моментом восстановления связи с народом. Затем он призвал к созданию «республиканского фронта» против Национального объединения (RN), которое имело все шансы захватить Матиньон.
Когда результаты стали известны, выяснилось, что страной невозможно управлять. Разделённое на три блока Национальное собрание состояло на две трети из депутатов, избранных за счёт механического суммирования разнородных голосов, что давало им свободу для последующих идейных манёвров. Любому премьер-министру, назначенному политически нелегитимным президентом, оставалось выбирать: либо бездействовать и продержаться дольше, либо попытаться что-то сделать и быть немедленно отправленным в отставку вотумом недоверия.
Политическая нестабильность только углублялась. Финансовое положение Франции ухудшалось: росла стоимость обслуживания долга, рейтинговые агентства понижали оценки, а спрэд – разница доходности между немецкими и французскими облигациями – увеличивался в ущерб Франции. Этот показатель в последние годы стал одним из ключевых элементов в ментальной карте правящих элит.
Знаменитое enmêmetemps, «в то же время» – так называемая «стратегическая амбивалентность», делающая его шаги и заявления необъяснимыми, нелогичными, непредсказуемыми и часто противоречащими предыдущим, стало одним из наиболее дестабилизирующих промахов Макрона. У него наблюдается поразительное постоянство в непостоянстве: чередование республиканской и коммунитаристской риторики; восхваление французской исторической традиции и отказ признавать её нынешнюю специфику; нескончаемые мемориальные речи о прошлом и нежелание политически конструировать будущее. То же и в кадровых решениях: например, на смену республиканцу Жан-Мишелю Бланке́ру во главе Министерства образования он назначил коммунитариста Папа Ндйая, который, находясь c государственным визитом в США, обвинил Францию в «структурной дискриминации» и «государственном расизме».
Цепочка политических ошибок, проявившихся уже в первый год его первого мандата, когда он не только продолжил политику предшественников, но и радикализировал её, привела к стремительному ухудшению положения страны. Эмманюэль Макрон не просто не остановил давно идущий процесс деградации, он его резко ускорил, хотя пришёл к власти под лозунгом национального «возрождения».
Наталия Руткевич: По этой причине многие его сторонники отвернулись от него?
Стефан Розес: Макрон немало озадачил всех своими решениями и отношением к премьер-министрам и стране в целом. Он всё больше похож на упрямого политического фанатика, замкнутого в своём дворце и уже думающего о дальнейшей зарубежной карьере, пока Франция вязнет в сетях наднационального Европейского союза. Моральный, экономический и социальный упадок усугубляется, а основы Республики подтачиваются, в частности под давлением коммунитаристов, исламистов, «Братьев-мусульман» и салафитов, поддерживаемых Катаром и Саудовской Аравией.
Макрон, сильно полагающийся на личное обаяние, не выстраивает долгосрочных человеческих связей. В политике он готов долго терпеть лишь тех, кто лично ему обязан, он окружил себя придворными.
Высокомерно ставя себя выше своей страны, он рассчитывает, что История со временем признает его правым за попытку реформировать упрямых галлов, некогда казнивших своего короля. Тем временем Франция продолжает проседать.
Его ориентир – исключительно правящие классы и элиты, но и они подвержены изменениям. Сегодня лишь давление элит, финансовых рынков и Брюсселя может убедить его уйти до 2027 г., особенно учитывая, что ему ещё предстоит думать о «переквалификации» после Елисейского дворца, а постпрезидентская судьба его предшественников не выглядит завидной.
Даже известный политконсультант Ален Мэнк, когда-то содействовавший приходу Макрона к власти, недавно обрушился на него с критикой, назвав худшим президентом Пятой Республики. И хотя Мэнк, советник крупного бизнеса и политиков, иногда и ошибался в оценке судьбоносных решений, он всегда точно улавливал настроения правящих классов. Его позиции, как и позиции бывшего премьер-министра при Макроне, Эдуара Филиппа, или Давида Лиснара, мэра Канн и председателя Ассоциации мэров Франции, призывавших Макрона к отставке, служат надёжным индикатором «Франции верхов и Франции низов». Все понимают: страна не может позволить себе и дальше вязнуть, ожидая 2027 года.
Наталия Руткевич: Но способна ли возможная досрочная президентская выборная кампания вывести Францию из кризиса?
Стефан Розес: Крепость любой человеческой общности определяется согласованностью между её воображением и её институтами, между государством и нацией, прочностью связи между народом и его руководителем. Вывести Францию из тупика могут только две вещи, всё остальное вторично: (1) восстановление утраченной связи между народом, президентом и парламентом; (2) возвращение национального суверенитета как условия суверенитета народного путём преобразования ЕС в «Европу наций», соответствующую европейскому гению и видению Пьера Мендеса-Франса и генерала де Голля.
Возрождение Франции невозможно без глубинной трансформации Евросоюза: каждая нация должна иметь возможность развивать собственную модель, что позволит объединять силы европейских стран внутри определённых границ и через амбициозную и волевую общеевропейскую политику. Только тогда Европа сможет реально влиять на общемировые процессы.
Наталия Руткевич: По всей Европе усиливаются движения, называемые популистскими и требующими возвращения власти на национальный уровень. Кажется ли вам этот процесс необратимым? На ваш взгляд, приведёт ли весьма вероятный приход к власти Rassemblementnational во Франции к ещё большему хаосу или, напротив, положит ему конец?
Стефан Розес: Фундаментальный политико-антропологический закон таков: усиливаются и побеждают движения, которые в данный исторический момент наиболее созвучны доминирующему идейно-политическому настроению и коллективному воображению своего народа. Те же, кто отдаляется от него, ослабевают или исчезают. В хаосе, порождённом неолиберализмом, мы повсюду наблюдаем возвращение наций и суверенитета. Народы, реагируя на неолиберализм, тяготеют к самоизоляции даже в его главной «лаборатории» – Европейском союзе. Это запускает процесс идейно-политического распада и переформатирования, особенно на Западе, но в каждой стране он идёт по-своему в зависимости от политической культуры. Все общества, движимые стадными инстинктами, отходят от неолиберализма, следуя своим архаичным коллективным воображениям, а также стремлению к контролю над собственной судьбой, возрождению нации и её суверенитета. В политике появляются новые игроки, а старые политические формации претерпевают серьёзные изменения.
Возвращение национального вопроса в повестку было быстрее всего подхвачено – осознанно или интуитивно – не традиционными партиями, а фигурами вроде Трампа и силами на периферии неолиберальной системы, строившими стратегию на социальных и экономических расколах. Термин «популизм» из-за расплывчатости сегодня охватывает чрезвычайно разные по содержанию проекты. Наиболее стремительные мутации произошли в движениях с националистическими, иногда даже неофашистскими корнями по причинам, связанным с социологией их электората и меньшей интеграцией в институты, сопровождающие неолиберализм.
Это относится и к «Национальному объединению» (RN) во Франции. Как и Мелони в Италии, Марин Ле Пен превратила «Национальный фронт» (FrontNational) из националистической партии в бонапартистскую RN. Во Франции бонапартизм возникает тогда, когда разрывается связь между нацией и государством. В этот период социальная проблематика, традиционно определяющая разрыв между левыми и правыми, временно отходит на второй план, уступая первенство национальному вопросу и связанным с ним политическим символам: восстановление политической власти; прямое обращение лидера к народу, в обход посредников; национальное единство, союз капитала и труда; преодоление раскола «левые–правые» через идею национального единства; отказ от Frexit в пользу «Европы наций».
Наталия Руткевич: Вы подписали, вместе с рядом известных деятелей, манифест в LeFigaro, в котором осуждается «наднациональный и технократический дрейф ЕС, когда принцип «верховенства права» используется как предлог для расширения власти структур, неподотчётных демократическому контролю». О чём идёт речь?
Стефан Розес: Мы считаем, что дальнейшая федерализация ЕС с отменой права вето и переходом к голосованию большинством лишь ещё сильнее усугубила бы кризис Европы и знаменовала нежелание извлечь уроки из нынешних неудач. Отказ от национального суверенитета, необходимого для настоящей демократии, привёл к искажению самого принципа верховенства закона. Он утратил изначальную функцию гаранта индивидуальных свобод и разделения властей. Стал инструментом подмены политической власти судебными органами, неподконтрольными народу и занявшими его место.
Защитники республики и демократии не могут не видеть и не критиковать это искажение идеи правового государства, которое отнимает у народов право управлять своей судьбой. В ответ возникают самые опасные и непредсказуемые реакции. Всё в политике взаимосвязано: закон и право всегда производны от политической воли – будь то в авторитарных, тоталитарных режимах или предпочтительной либеральной демократии.
Неолиберализм превратился в противоположность подлинного либерализма. Ярким, хотя и мало отмечаемым подтверждением тому является то, что первые массовые реакции против него возникли в странах-колыбелях политического либерализма: в Великобритании Brexit, в США – трампизм первого и второго сроков, различающийся по своей природе.
Наталия Руткевич: Сегодня складывается впечатление, что Европейский союз пытается обрести внутреннее единство через конструирование образа общего врага — в лице России, будто сплочение континента возможно лишь против кого-то…
Стефан Розес: В основе неолиберальной модели (её левом и правом варианте) лежит концептуальный изъян, определяющий логику управления ЕС. Он состоит в убеждении, что общество определяется экономикой, при недооценке решающего значения коллективного воображаемого, его политико-культурного измерения, в формировании народов и цивилизаций.
Предполагается, что европейские нации можно объединить с помощью унификации процедур, экономических моделей и правовых норм. Но именно такой технократический подход дестабилизирует коллективные представления народов, провоцируя их фрагментацию и замыкание на себе.
Поскольку сблизить участников ЕС по важнейшим политическим вопросам не удаётся, то руководство Союза всё чаще пытается удерживать всех вместе общим страхом – перед COVID-19, долговым кризисом или Россией, которая со своей стороны подпитывает этот страх после начала военной операции на Украине. Но Евросоюз, размываемый изнутри по уже описанным причинам, часто оказывается неспособен превращать громкие заявления в реальные действия, хотя объективно располагает всеми ресурсами чтобы не слишком опасаться нападения России, имея возможность отразить его.
В этой трагической войне реальность и ролевые игры переплетаются: акторы сами становятся заложниками собственных иллюзий.
Война на Украине шокировала европейских лидеров. Меркель однажды заявила, что Путин иррационален. Путин не иррационален; просто он не немец, а русский. Он не считает себя связанным ни экономическими отношениями, которые объединяют наших соседей за Рейном через их ордолиберальную политику, ни энергетической и экономической взаимозависимостью между Германией, Европой и Россией. Он мыслит и действует как русский с имперским воображением, восходящим к царской эпохе и сформированным жизнью на огромных просторах, не имеющих естественных границ или возвышенностей, чтобы защитить их; с крайне суровым климатом и многовековой угрозой вторжений – гуннов, тевтонских рыцарей, Наполеона, нацистов.
Внимание к рубежам и их защите здесь обострено до предельной степени. Русское имперское сознание формирует особые, специфически православные и христические формы отношения к религии и политике, в которых духовное, временное и национальное слиты воедино и которые материализуются в автократических или тоталитарных режимах. Царь, Сталин, Путин – лишь разные инкарнации одного архетипа защитника народа, склонного к «добровольному подчинению власти». В этих весьма жёстких политико-религиозных рамках русский народ создал, чтобы не задохнуться, богатейшую культуру, которая ищет во внутренней духовной жизни освобождение от внешнего принуждения: иконопись, архитектуру, поэзию, театр, литературу, музыку, балет, кинематограф… Это выплеск душевных переживаний, эмоция, крик, преображённый в искусство, тогда как французы по причине особенностей своего воображения творят, как и мыслят: рассудочно. Об этом писал и Достоевский, сравнивая наши литературные традиции.
Русское национальное сознание – антипод позитивистко-экономического и технократического подхода западных элит.
Уверенные в своей экономической, технологической и военной мощи, европейцы и американцы переоценили способность бесконечно расширять своё влияние – и натолкнулись на предел, обусловленный русским коллективным воображением.
Киссинджер и Бжезинский, выходцы из Центральной Европы, прекрасно различавшие советское и русское, предупреждали американских неоконсерваторов и украинских ультранационалистов: попытка включения Украины в НАТО будет для России абсолютно неприемлема. В России империя предшествовала нации, а Киев был колыбелью исторической и православной России. Американские неоконсерваторы и европейские лидеры допустили стратегическую ошибку, воспринимая Путина как постсоветского лидера, а не как русского или великоросса. Они были убеждены, что в случае масштабного конфликта или войны русский народ отвернётся от него. Россия, со своей стороны, недооценила формирующееся украинское самосознание и способность Украины обрести национальную субъектность, не довольствуясь существованием под опекой Российской империи. Путин как бывший офицер КГБ переоценил роль элит и недооценил сингулярность украинского народа. Она уже проявилась в том, как оккупация католической Польшей повлияла на киевское православие, изменив баланс между духовным и светским. В этом смысле большинство украинцев ориентируются на Запад прежде всего по культурным причинам, а не из-за политических или экономических соображений.
Трагедии огромных человеческих жертв – как среди украинцев, так и среди российских военнослужащих – можно было бы избежать, если бы украинская нация строилась как нейтральное, нерусофобское федеральное государство в общепризнанных границах, безопасность которых была бы совместно гарантирована Российской Федерацией и НАТО. В какой-то момент казалось, что Франция и Германия были готовы этому содействовать, но логика конфронтации, соответствующая духу текущей эпохи, в итоге взяла верх.
Наталия Руткевич: Вопреки своей исторической традиции, Франция оказалась в авангарде стратегии противостояния с Россией. Как вы объясняете этот разворот Парижа и его воинственный настрой?
Стефан Розес: Чтобы говорить о мире, прежде всего нужно, чтобы обе стороны были к этому расположены. Эмманюэль Макрон, стремясь проявить независимость от США и в особенности Дональда Трампа, взял на себя роль лидера Европы перед лицом российской угрозы, демонстрируя безусловную поддержку президенту Зеленскому. В последние месяцы казалось, что Макрон противился скорейшему заключению соглашения под эгидой меркантильного прагматичного реалиста Трампа. Между тем ни одна из сторон конфликта, особенно непосредственно вовлечённые в боевые действия, не заинтересована в продолжении этой кровопролитной и дорогостоящей войны. В любом случае, всё решается в Вашингтоне, Москве, Киеве и Пекине.
Но Европа может быть втянута в войну. Французская армия и её верховное командование остаются профессионально сильными, а система ядерного сдерживания функционирует эффективно. Однако заявления и амбиции президента не всегда соответствуют ожиданиям народа.
Хотя французы в большинстве поддерживают сопротивление украинцев, они не хотят прямого участия в боевых действиях: три четверти населения выступают против отправки боевых частей в зону конфликта. 55 процентов поддерживают участие Франции в миротворческой миссии в рамках международного соглашения, а также к оказанию экономической и материальной поддержки Украине.
Обладая универсалистским проективным воображением, Франция всегда стремилась присутствовать во всех ключевых регионах мира. Голлизм стал последним ярким выражением этой традиции, ориентированной на стратегическую автономию и особую роль Франции в ЕС, который всё больше подпадал под влияние Вашингтона.
Наталия Руткевич: Как вы оцениваете возможность возникновения «другой Европы», которая строилась бы на стремлении к мирному сосуществованию с соседями, с учётом интересов всех сторон в рамках новой системы безопасности, на активной дипломатии и признании исторических и культурных различий народов?
Стефан Розес: Европа, соответствующая своему коллективному воображению, Европа наций возможна при определённых условиях. Российская сторона должна сделать конкретные жесты, доказать, что её намерения не враждебны. Русский народ велик, отважен и обладает выдающейся культурой; он мог бы быть мостом между Европой и Азией. Для этого прежде всего необходим справедливый и прочный мир на Украине. Запад – прежде всего США и Франция – должен наполнить свои универсалистские ценности конкретным смыслом: уважать различия между цивилизациями, народами, их коллективные представления и суверенитет.
Сегодня определяются сценарии будущего в зависимости от того, смогут ли народы вернуть себе право управлять собственной судьбой.
При всей уникальности национальных картин мира и исторического опыта народы не хотят возвращения в прошлое: они стремятся сохранить свои социальные завоевания и свои исторические особенности. Для этого приходится искать новый баланс между социальными группами, индивидуальной и коллективной свободой.
На мой взгляд, возможны два пути.
(1) Мы движемся к «рецивилизации» мировой интеграции в демократической форме, пусть и с большими трудностями, мирно возвращая государства на службу нациям и направляя неолиберальную глобализацию в русло мозаичной интеграции цивилизаций и народов с разными воображениями.
(2) Либо этот процесс будет заблокирован, и тогда общества станут сплачиваться лишь вокруг религиозных, этнических или националистических идей через поиск врагов и козлов отпущения.
Параллельно мы становимся свидетелями, в частности на Западе, формирования систем массового цифрового контроля над обществами. Возникает мощный постгуманистический треугольник – идеологический, технологический и военно-промышленный: Голливуд, Силиконовая долина и Пентагон. GAFAM и MAAMA[2] выступают «рыцарями» BigTech, стремительно распространяющейся по всему миру в обход политиков и интеллектуальных элит вплоть до самого храма неолиберального капитализма, Давоса. Усталые либеральные демократии всё более склоняются к тому, чтобы уступить место цезаристско-технологическим, трансгуманистическим режимам: популистским и авторитарным, объединяющим христианских консерваторов, промышленную и технологическую буржуазию, а также трансгуманистов.
В Китае чрезвычайно мощные политические и цифровые структуры, встроенные в государство (BATX[3], обеспечивающие доступ к многочисленным индивидуальным данным), формируют гибридную систему социального кредита и цифрового надзора, регулирующую индивидуальное и коллективное поведение под контролем КПК.
Людей, цивилизации и народы объединяет общее стремление к уважению человеческого достоинства, признанию суверенного права самостоятельно решать вопросы, их касающиеся.
Общечеловеческое, а не абстрактный универсализм – вот что связает всех людей мира: западное прометеевское сознание и коллективные воображения стран Глобального Юга, стремящиеся к модернизации без вестернизации и к поиску гармонии.
Если бы институты Европы соответствовали её историческому духу, она могла бы вновь вернуть себе место в Истории и уравновесить внутри Запада американское мессианское сознание через идею Европы наций. Столетиями сталкиваясь с многообразием народов как внутри себя, так и за своими пределами, Европа и сегодня способна стать мостом между Западом и цивилизациями Глобального Юга. Россия и Евразия могли бы занять в ней своё полноправное место. Это был бы шанс создать более справедливый и устойчивый международный порядок, способный ответить на вызовы социальной справедливости, экологии и миграции. Идёт гонка на время: выбор стоит между возрождением цивилизаций на основе наций и новым варварством, между демократическим возвращением народов к своему суверенитету и хаосом с войнами, которые становятся для народов, лишённых контроля над своей судьбой, последним трагическим способом восстановить единство вокруг архаичных представлений и краткосрочных интересов.
Сноски
[1] Александр Беналла – руководитель охраны и заместитель руководителя аппарата Эмманюэля Макрона в начале его президентства, замешанный в серьёзных коррупционных скандалах.
[2]GAFAM, MAAMA – аббревиатуры, обозначающие пятёрку крупнейших мировых (американских) коммуникационно-технологических компаний и пакеты их акций на биржах.
[3] BATX – аббревиатура, обозначающая четвёрку крупнейших китайских коммуникационно-технологических компаний.