Очень короткое вступление. Когда вам восемь лет, вы — заложник судьбы. Увы.
Иван Шилов
ИА Регнум
И любое событие в жизни может иметь сокрушительные последствия.
Часть первая
В моем случае сокрушительное событие — поступление в детскую музыкальную школу. До сих пор я расхлебываю последствия этого поступка и, видимо, не расхлебаю. Были события, равные по масштабу. Шахматный кружок (в соседнем дворе), возвращение семьи из Монголии (отец геолог), зачисление в среднеобразовательную школу №891 (на ул. Алии Молдагуловой), влюбленность в И., потом в Ю., потом вновь в И. (три одноклассницы, а не две).
Все вышеперечисленное глубоких следов не оставило, размазалось в памяти сусальным золотом или рассеялось как дым. А музыкальная школа оставила по себе что-то неизгладимое.
Что-то неизгладимое № 1. Музыкальная школа, в которую я был зачислен, находилась даже не в Москве, а за МКАД, в поселке Косино ныне не существующего Люберецкого района МО. И вот в этом очаге культуры имелся, как я сейчас понимаю, выход (или вход) в прошлое, в Нарнию, в Зазеркалье (нужное подчеркнуть).
Школа была двухэтажной, двухкоридорной, двух-пролетно-лестничной. Зато классы узенькие, как гномичьи норки — одна дверка, одно окошко, но потолки высотой метра три и настоящий деревянный пол, как в русских избах. Некоторое время я был уверен, что школа наша — единственная хозяйка помещения.
Каков же был мой ужас (восторг и изумление), когда выяснилось, что здание разделено пополам, в одном коридорном крыле жили ноты, флейты, Глинки, сурдинки, а в другом — две огромные… коммунальные квартиры с живыми людьми и квазисущностями: сундуки, этажерки вдоль стен, велосипеды, корыта на стенах, голые электрические лампочки, издававшие сухой треск, запах газа, кастрюль, горелок, жженых спичек в туалете, визжащие петли на дверях, скрипящие, как кости мертвецов, дверцы шкафов и прочие волшебные спутники человеческого житья-бытья.
И все это богатство — чужая, непроницаемая, книжная и запретная жизнь — находилась в буквальном смысле за большим зеркалом при входе на первом этаже! Дверь была не заперта, но вход всем, кроме жильцов, был категорически запрещен. Правилами школы и, разумеется, в первую очередь обитателями коммунальной преисподней. Они шипели и кидались ведрами, швабрами и тряпками в непрошенных гостей.
Но победить любопытство «буратин» карательными мерами невозможно. С тех пор я знаю наверняка, что пропитан кухонным чадом и миксолидийским ладом в равных пропорциях. А сама музыка связана с жизнью не романтическим вдохновением, а великим кухонно-кастрюльным Духом.
Бетховенский призыв к общечеловеческому «обнимитесь, миллионы» в моей памяти немыслим без частного, зазеркального «кровью умоешься, сучонок паршивый!». Поэтому 9-я симфония написана в трагичнейшем до миноре. А не в каком-нибудь паршивом ля мажорчике.
Но второе неизгладимое неизгладимее первого. Фигура моей учительницы по флейте Людмилы Петровны Сазоновой. И здесь перо выпадает из рук. Потому что и спустя 45 лет я продолжаю чувствовать ее присутствие в своей жизни.
Сухая музыкальная азбука — нотки, звуки, длительности, паузы, пальцы на кляпушках, положение губ, дыхание, простейшие мотивчики народных песенок, а затем мелодии, всё сложнее и сложнее — во все это вплетено (или густо вмешано) кое-что тоньше и глубже, чем элементарная музыкальная грамотность.
Нечто не прочитываемое сразу в силу нежного возраста, но впитываемое бессознательно и жадно, из урока в урок, от встречи к встрече, из года в год.
Женская красота. Людмила Петровна была очень красивой женщиной. Она сильно намучилась со мной потому, что наука игры на продольной флейте мне долго не давалась. Но я проявлял невиданное упорство, не оставлял занятий, не бросал, как многие, а занимался, занимался и бежал к ней на уроки именно как на… встречу-свидание. Видеть ее глаза, руки, губы, плечи, шею — не счастье ли это? Она же постоянно обращалась ко мне, разговаривала, объясняла, брала флейту и играла. А я слушал и смотрел, смотрел и немел от… тоски.
Как это иначе назвать, если и сейчас, спустя тыщу лет, я помню ее губы, растягивающиеся в полуулыбку, как они укладываются на подушку флейтовых (опять же) губ, «дуй, словно ниточку сдуваешь». Как бегут ее пальцы по круглым блюдечкам клапанов. Как она берет дыхание, как дышит, как поднимается и опускается ее грудь, как вытягивается шея, как блестят глаза, улыбающиеся моему вниманию.
Конечно, я не отдавал себе отчет, но сейчас ясно как день — все годы в музыкальной школе я был влюблен. И видимо, не выходил из этого состояния. Зазеркалье коммуналки, занятия музыкой, классные комнаты как хоббичьи норки и Королева, в которую невозможно не влюбиться «без ума», все это было прекрасной страной, в которой я путешествовал ребенком. И плавильным котлом, в котором зрело все мое будущее житье-бытье.
Часть вторая
Флейтистом я не стал по причине не развившегося музыкального слуха. Однако полученное средне-специальное музыкальное образование позволяет мне время от времени совершать музыкально-педагогические подвиги. Как-то: заменять жену на рабочем месте преподавателя музыки по классу кларнета, саксофона и флейты в Волоколамской музыкальной школе.
Много от меня не требуется. Три раза в неделю отбыть смену в 7–8 уроков. Но и к этому мероприятию я готовлюсь с невероятной тщательностью.
Понимая, что меня ждет рабочий день без права покинуть класс — ученики идут один за другим — я беру с собой на урок большую корзину. В которой все, что необходимо учителю музыки для выживания. Чабань, чахай, гайвань, (базовые предметы в китайской чайной церемонии). А также термос, пиалы, весы для взвешивания чая и, собственно, сам чай. Кроме этого, в набор выживальщика входит два яблока и книга Дмитрия Сергеевича Лихачёва «От мысли к слову».
Все это необходимо мне, чтобы во время многочасовой педагогической муки иметь некоторое утешение. Выкраивать мгновения и обретать себя — пить чай, словно я дома, и читать книгу, позволяющую воображению покинуть темницу.
В классе я занимаю самое глухое, оборонительное положение — стул в дальнем углу у окна, чтобы можно было, время от времени, смотреть на свободу. Благо, школа расположена прямо на границе с городским парком.
Устроившись подобным образом, как в капонирчике или как улитка, приползшая на другую планету со своим коммунально-кухонным скарбом, я жду появления этих. Эти не заставляют себя ждать. Они тихо заходят в класс, с притворной робостью говорят мне: «Здравствуйте, Александр Леонидович», садятся на краешек стула, возятся, расчехляют инструмент, тащут из портфельчика дневники и ноты.
В этот момент, конечно же, в руках у них ничего не держится, и ноты летят на пол. Я все знаю и ко всему готов. Я же мужчина. Я не боюсь. Самое страшное впереди. Они начинают дуть. В мундштуки, эски, флейтовые губы. Это — новоначальные. А те, кто постарше, дуют в собранные дудки, как истинные иерихонцы. Я же должен слушать концертище петушков, дятлов, кукушек — у новоначальных. И тоскливейшие сарабанды, баркаролы, менуэты и хоры охотников — у тех, кто постарше.
Моя роль: делать замечания, поправлять, просить сыграть еще раз, повторить пассаж, исполнить стаккато, а не легато, быть внимательнее к динамике, играть, как написано в нотах, и убеждать заниматься на инструменте хотя бы час в день.
Пытка длится сорок минут. «На сегодня, пожалуй, всё», — притворно елейным голосом говорю я и немедленно хватаюсь за книжку, кружку, подоконник. Почему мне кажется, что сравнение гоголевского Манилова с императором Николаем Первым или тринадцать ступенек до каморки Раскольникова более интересное и осмысленное занятие, чем…?
Я читаю, и нет никакого класса, я весь там, где Манилов мечтает выстроить «огромнейший дом с таким высоким бельведером, чтобы оттуда можно видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах…».
И вдруг! Голос.
— Александр Леонидович…
Я поднимаю голову. Самая юная из учениц моей жены, очень талантливая барышня по имени Глафира Александровна стоит, замерев с упавшим лицом.
— Александр Леонидович… — тихо произносит она. — Я пропуск в школу потеряла.
А в глазах — откуда взялись — слезы, вот-вот готовые хлынуть и затопить весь этот класс и бездушный, холодный мир.
Какой же я подлец! На одно мгновение замираю в столбняке перед лицом настоящего, неподдельного, детского горя и страха. Она так старательно дула в свой большой кларнет, и у нее очень хорошо все получалось, но все это время она думала о том, что потерян пропуск — дурацкий кусочек пластика — и теперь, наверное, произойдет что-нибудь страшное.
Ее накажут? Папу заставят платить? Она больше не сможет зайти в школу? Не сможет выйти?! Да мало ли какие мысли, одна ужаснее другой, могут прийти в голову восьмилетней барышне, играющей на кларнете!
Но я-то что? На что гожусь? Паузы считать или человека спасти?! Вскакиваю, срываю с себя путы маниловщины с раскольниковщиной и говорю мужественным голосом: «Глафира Александровна, не переживайте. Я могу вас вывести из школы, у меня пропуск имеется. И вообще не думайте, мы закажем вам новый пропуск, лучше прежнего. И бесплатно!»
Глафира смотрит на меня — и куда все слезы-то делись? И говорит спасибо. Там, внизу, ее охранник пропустит. Папа его попросит.
Я вдруг понимаю, что передо мной люди. И у нас не уроки, а встречи. И неважно (ну, почти), стаккато или легато написано в седьмом такте, а важно, что в нотах сердца звучит.
Заходит София Ивановна, барышня взрослая, двенадцатилетняя. Очень тихая, очень скромная, очень в себе, почти как улитка. Она первый месяц играет на альтовой блок-флейте. И поэтому только учится различать длительности ноток, на какой «нитке» висит пауза целая, на какой лежит половинка, какими пальцами брать соль или си. И песенка «Дятел», в которой используется всего три ноты — верх сложности. Сыграть подряд, без остановок одну строчку не можем.
Сворачиваем лавочку. Только я берусь за пиалу с чаем, голос Софии Ивановны:
— Александр Леонидович.
Вздрагиваю. Поднимаю голову.
— У меня одно место в «Оде радости» не получается.
— Где?!
В этом месте преподаватель на замене подскакивает на измене и зависает в воздухе вместе со стулом. А испуганная София Ивановна показывает нотный тетрадный листок, на котором ее собственной рукой выписана тема из 4-й части 9-й бетховенской симфонии.
Она ставит листок на пюпитр и играет мелодию, где все восемь нот и разные длительности, и дважды повторяется, в середине имеется группа из двух восьмушек, и все кроме этих восьмушек София Ивановна исполняет безукоризненно и вдохновенно. Как такое может быть, когда трехнотный Дятел упорно не получается?
Где Дятел и где Бетховен?!
— Мне очень нравится «Ода радости», — дрожа от собственной смелости, говорит София Ивановна.
И это объясняет совершенный подвиг, прорыв и вдохновение.
А после Софии Ивановны в класс заходит Ольга Вячеславовна. Ей девять лет. Она перешла с флейты на саксофон. Саксофон огромен и даже привязанный к Ольге Вячеславовне за плечи, на двойные помочи-подтяжки, изгибом раструба висит у нее под коленками.
Но это все совершенно неважно. Прямо с порога Ольга Вячеславовна рассказывает о вещах, которые действительно имеют непреходящее значение.
Первое — что на ней черные колготки, которые ей достались от старшей сестры — в семье семеро братьев и сестер. Второе — вчера они приехали очень поздно потому, что дедушке нужно было срочно увидеть бабушку, и папа повез его.
Третье — они с сестрой построили дом для уличных беспризорных улиток и не только приручают их, но и устроили ванну, в которой учат улиток плаванию. Для этого имеется небольшая деревянная досочка над водой, куда усаживается улитка для привыкания, и эта досочка не даст, в случае чего, утонуть.
Четвертое — сухопутный черепах Джек совершил попытку бегства, равную попытке самоубийства. Он уполз через открытую дверь, но был счастливо изловлен и возвращен в дом, в семью. Семья — это святое место для Ольги Вячеславовны.
Пятое — младшая сестра Ната плакала, очень хотела папу, плакал также младший брат Андриан, и мама не могла разорваться между ними. Мама велела Ольге Вячеславовне спать, но она не хотела спать и под одеялом, тихарем, читала книжки (я обогащен новым словом «тихарь»).
«Какие книжки?» — живо интересуюсь я. Про трех котов, а также про зайцев. Что про зайцев? Ольга Вячеславовна сходу декламирует: «Нам, наверно, аист принесет зайчишку…» Родительская поэма. Я решаюсь спросить Ольгу Вячеславовну, почему дедушке так срочно понадобилось увидеть бабушку? Ольга Вячеславовна облизывает трость для саксофона. Секундное замешательство. Ответ: потому, что он любит ее! Конечно, других вариантов и быть не могло.
На этой ноте урок как-то незаметно подходит к концу. За все время мы издали несколько невыносимых звуков на отдельно взятом саксофоновом мундштуке. Лиха беда начало. Зато я узнал о главном в жизни О. В.!
И, наконец, в класс заходит Лев Григорьевич. Время его урока еще через два часа, но подобное обстоятельство не является препятствием для Льва Григорьевича. Он открывает дверь, весело здоровается со мной и начинает путешествовать по классу, из угла в угол, от двери к окну, размышляя на ходу.
Прогулки и размышления его всегда носят восторженно-философский характер. Лев Григорьевич изумляется проживаемой им жизни. Любое событие, сбывшееся на днях, сегодня или в глубине веков (Лев Григорьевич непостижимым образом очень информирован) вызывает в нем желание поделиться с собеседником и изумиться вместе.
И перечислять явления и события в жизни восьмилетнего человека почти невозможно. Это настоящий поток чистейшего сознания и незамутненного разума. Мне страшно его перебить, словно тогда создаваемый им хрустальный дух новой реальности лопнет в одно мгновение. Безвозвратно.
Лев Григорьевич сам остановится в какой-то момент, чтобы поменять тему. Например, сыграть на блок-флейте несколько незамысловатых ноток, которые как будто составляли его домашнее задание.
Но, Боже, какая скука следовать какому-то заданию, да еще домашнему! Нет, это решительно невозможно. Лев Григорьевич сам решает, что ему исполнять, играть или не играть. Он решает, что сегодня важнее, например, переписать пьеску «Бедная Мэри» из общей нотной тетради в личную нотную тетрадь.
Для этого он ставит учебный вариант на пупитр (его словечко). А тетрадь располагает на учительском столе, в двух метрах от пупитра. И расхаживая между тетрадями, записывает музыкальный текст по одной ноте. И ни разу не ошибется. И доведет дело до конца. Мы больше не будем брать флейту в руки. Громадное по значимости дело сделано. Бедная Мэри — отработанный материал.
— А теперь можно и перекусить! — торжественно сообщает Лев Григорьевич и вытаскивает из сумки смятую фольгированную пачку. — Печенье Орео! — объявляет он. — Хрустящие печенья и нежный крем внутри. Ты ел когда-нибудь такое?
— Нет, — отвечаю я.
— Тогда мы перекусим вместе! — победоносно решает Лев Григорьевич.
— Слушай! — говорю я. — У меня есть вкусный чай и кипяток в термосе.
— У тебя есть чай? — изумляется мой «ученик». — Но тогда мы можем устроить настоящее чаепитие?!
— Да! — говорю я. — Мы откроем нашу маленькую чайную прямо здесь, на подоконнике.
— На подоконнике? Вот это да! Это же настоящая чайная! — восклицает Лев Григорьевич.
И мы разливаем чай по чихаям и пиалам, кипяток льется, пар клубится, чабань блестит в лужах воды. Лев Григорьевич протягивает мне целое круглое печенье. Я ему протягиваю пиалу из исинской глины. Так начинается настоящая мужская дружба.
Мы завороженно смотрим в окно. На улице пасмурно и тихо. Осенний лес — стена из золота. Мир — на расстоянии протянутой руки, одного шага. Надо идти открывать его, читать взахлеб осенние книги, сжигать рукописи, терять партитуры, влюбляться в осенних женщин, играющих на флейтах, кларнетах, валторнах и тубах.
Лев Григорьевич громко прихлебывает чай. Он молчит и сосредоточенно смотрит на мир, в котором ему уже суждено все это сделать. Или, увы, не сделать. Но я в него верю. И наливаю третью пиалу китайского хун ча.
На дорожках городского парка зажигаются жемчужные электрические шары — фонари на длинных черных шеях.