Кино и театр сталкиваются сегодня с многочисленными рекомендациями, которые на уровне исполнителей могут трансформироваться в запреты, объясняет актер, продюсер и телеведущий Леонид Ярмольник. В то же время он уверен, что ограничения способны делать искусство еще талантливее, судя по опыту Театра на Таганке, где спектакли в условиях цензуры становились только острее. В интервью Forbes Talk Ярмольник рассказал, почему он опасается за постановку, в которой играет сегодня, зачем кинематографисты стали так часто обращаться к Стругацким и каким был его путь от амплуа преступника до роли благородного дона
Леонид Ярмольник — российский актер и продюсер. Окончил Щукинское училище в 1976 году и по распределению попал в Театр на Таганке, который под руководством Юрия Любимова стал тогда самым авангардным в стране. Ярмольник прослужил в театре восемь лет и ушел, когда Любимова, лишенного гражданства СССР, сменил Анатолий Эфрос. Еще во время учебы начал сниматься в кино, дебютом стала роль в картине режиссера Инессы Селезневой «Ваши права?». В начале карьеры одними из самых заметных стали роли в фильмах «Тот самый Мюнхгаузен» и «Сыщик», впоследствии актер неоднократно возвращался к подобным образам. В 1993 году начал также работать на телевидении, став ведущим программы L-клуб по приглашению его друга Владислава Листьева. Ярмольник исполнил главную роль в последнем фильме Алексея Германа «Трудно быть Богом».
Telegram-канал Forbes.Russia
Канал о бизнесе, финансах, экономике и стиле жизни
О запретах и цензуре в искусстве
«Давайте это называть рекомендациями. Потому что это не выглядит как запреты. В запреты это превращают исполнители, а вообще это рекомендации. Вот это среднее звено людей, которые не очень хорошо понимают в этой профессии и вообще в этой работе — они выполняют это, скажем так, технически, чтобы было отмечено. Проработано — галочка. Замечание сделано, пожелание высказано.
Я с этим тоже сталкиваюсь. Что-то сегодня приветствуется для экранизации, а что-то — наоборот. «А вы подумайте», «а вот не надо». Я думаю, что в этом смысле допускается очень много ошибок, таких чрезмерных предосторожностей. Мы же хотим спасти человека, сделать его моральнее, умнее, точнее, честнее. Но эти предложения и запреты или рекомендации не всегда точны. Можно, конечно, не занимать такую воинственную позицию — человеку вообще свойственно ошибаться, люди могут ошибаться на разных уровнях. Кто-то — на нашем с вами уровне, а кто-то — на уровне тех людей, которые считают себя пригодными и считают возможным нам что-то советовать, руководить. Я думаю, что здесь все дело в профессионализме. Потому что у меня есть ощущение, что те люди, которые нам что-то рекомендуют, сами-то они ничего особенного никогда не делали в этой профессии.
Мы играем [спектакль «203-205» в театре «Современник»]. Мы [с Мариной Нееловой] играем еврейскую пару и английскую. И есть опасение, что есть проблема с сегодняшними… ну, не запретами, назовем их мягче — рекомендациями. В английской паре мой персонаж — нетрадиционной ориентации («международное общественное движение ЛГБТ» признано в России экстремистским и запрещено — Forbes), а сейчас мы так много об этом говорим и так много об этом рассуждаем, так стараемся быть полезными, чтобы — как бы правильно сказать — вылечить, оздоровить или к каким-то традиционным ценностям вернуться. И есть у меня на сегодняшний день уже опасение, что это коснется и нашего спектакля».
Как ограничения помогают таланту проявиться
«Я уже достаточно взрослый человек, поскольку я все-таки после Щукинского училища вырос в Театре на Таганке и что такое запреты, я знаю. Тогда было такое время, что все запреты делали те произведения, которые ставили, например, [режиссер Юрий] Любимов и [художник] Давид Боровский, еще лучше, еще точнее, еще острее. А те люди, которые приходили и запрещали — им главное было быть такими своеобразными начальниками среднего звена. Сделали замечание — и вот сам Любимов или сам Боровский, и все Высоцкие, и все Филатовы послушались. Но [цензоров] было очень легко обмануть, в хорошем смысле. То есть они думали, что они выполнили свою задачу, а они, наоборот, помогли сделать спектакль еще лучше.
Всегда, когда тебе что-то запрещают или не разрешают, как в детстве, ты изобретаешь. Мозги работают лучше. Ты становишься автоматом, если у тебя есть такая способность, талантливее и точнее».
От «преступников и ненормальных» к роли у Алексея Германа
«Все хотят играть Гамлетов, Хлестаковых. Я не исключение, естественно, я об этом мечтал. Но я играл то, что мне предлагали, набирал опыт.
Начинал я с преступников и ненормальных. Это были маленькие эпизоды, но, хвастаясь, я могу сказать, что есть фильмы — их достаточно много — когда не помнят, как назывался фильм, не помнят, кто играл главные роли, а вспоминают мою роль. Например, фильм «Сыщик» — там у меня было пять фраз. «Не рычи», конечно — любой артист счастлив будет, если у него есть такой «мем». Так же, как «Цыпленок табака» (пантомима в несколько секунд, исполненная Ярмольником в программе «Вокруг смеха» в 1982 году — Forbes).
Наверное, меняется внешность, меняется выражение лица, меняются глаза. Приобретая жизненный опыт, становишься другим. Поэтому, наверное, это влияет на те роли, которые тебе предлагают. Другие роли стали мне предлагать те режиссеры, которые умеют видеть артиста и понимают, что интересно этого артиста попробовать в другом качестве.
[Алексей Герман] ведь всю жизнь все делал как бы наоборот. Но мы потом понимали, что он единственный, кто делал это точнее всех. Он снимал комедийных артистов: и Юрия Никулина, и Ролана Быкова, и Людмилу Гурченко, и Андрея Миронова. Когда он утвердил меня на роль Руматы, для меня это было «вопреки», а для него это было, видимо, уже правилом. Я был счастлив, потому что еще картина была не готова, но я уже в списке тех артистов, которых снимал Герман. Я уже себя сразу к лику святых причислил».
О современном кино
«Как бы художественно мы ни относились к кино, это все равно бизнес. И оно должно возвращать деньги, хотя бы те, что потрачены. С [авторскими] фильмами это практически невозможно, потому что телевидение и средства массовой информации изменили зрителей. Зрители стали менее требовательны, они меньше думают. Что у нас пользуется успехом? Где есть секс, где есть драки, где есть трюки. То есть зритель не хочет сосредотачиваться, не хочет усложнять свою жизнь, не хочет себя ассоциировать с теми героями, которых они видят на экране. Все стало намного проще и безнравственнее.
Самая главная беда — она может быть присуща всем континентам и странам, но в России это особенно чувствуется — мы не помним свое вчера. У меня есть такое ощущение, опасение. Я это знаю по той профессии, которой я занимаюсь, потому что люди, которые с детства или с юности мечтают заниматься кинематографом — они то кино, которое мы называем классикой, практически не видели. Они все время думают, что открывают, грубо говоря, Америку, изобретают свой велосипед, но это не так. Если у тебя нет знаний про то, что было вчера, было раньше, то ты не можешь идти дальше. Поэтому я считаю, что мы топчемся на одном месте.
Я получаю каждую неделю по два сценария. Просто они, в основном, такие, на которые соглашаться я не имею права, иначе я вас расстрою. Сразу зададите вопрос: «А что это Ярмольник в таком «хорошем» кино снялся?»
Дикое количество фильмов снимается, сериалы, в основном. У нас миллион каналов, и все они делают свой продукт. Была такая шутка: за рекой жили мастера, делали быстро, брали недорого, получалось полное говно. Вот очень многое из того, что сегодня делается — делается быстренько, дешево.
Стремятся минимизировать бюджет, поэтому скорость съемки должна быть… Кино тоже требует репетиций, а сегодня, как правило, приходишь на съемочную площадку — нужно войти в кадр, минут 10-15 и уже сняли. Репетиций нет, не до конца выясняют, чего ты хочешь сыграть в этой сцене, кто ты, попробовать, поспорить. Раньше было это по-другому, может, поэтому и кино было покачественнее».
Почему Стругацкие снова актуальны
«Я вам отвечу очень коротко: Стругацкие — это классика, и это фантастика. Поэтому на все опасения по поводу того, что там (в фильмах, поставленных по этим произведениям. — Forbes) может быть что-то не так, на любой вопрос [можно ответить]: «Ну, это же фантастика».
Стругацкие — абсолютные Нострадамусы, потому что они описали все, что происходит с человечеством. Дело даже не в нашей стране, а вообще в том, что происходит в мире. Сегодня весь мир сошел с ума. То, что сегодня делает Клим Козинский — сериал «Полдень», который мы снимаем — современнее и злободневнее уже трудно себе представить. Есть какие-то странники, которые хотят уничтожить Землю. Земля сопротивляется, всем помогает, разным планетам. Я играю Рудольфа Сикорски, и через моего персонажа очень многое объясняется: что происходит, зачем и так далее — начиная от Тунгусского метеорита и до 2280 года. То есть это через 250 лет. Но мы понимаем, что то, что они на эти сроки положили, происходит сегодня, без всяких инопланетян. Поэтому для меня это очень важно, и я этим объясняю тот факт, что к Стругацким сейчас такой интерес.
Ковырять те проблемы, которые нас беспокоят, можно на любом материале. Это зависит от художника. Для того, чтобы делать дело, нужно делать свое дело. Можно экранизировать Гоголя, можно экранизировать Булгакова, можно Стругацких, можно Пушкина. Можно даже делать семейное кино, сказки для взрослых и для детей. Просто это должны делать люди, которые смогут поместить в этот материал то, что они думают про сегодняшний день».
Также в интервью Леонида Ярмольника: о том, с кем пришлось бороться за прокат фильма «Стиляги», где в России искать современный эквивалент Театра на Таганке Юрия Любимова, и за какими театральными режиссерами он следит. Полную версию смотрите на канале Forbes в YouTube и странице в VK.