В «Редакции Елены Шубиной» в серии «Новая русская классика» вышел сборник рассказов Романа Сенчина «Детонация: проза нашего времени». Книга лауреата премий «Большая книга», «Ясная Поляна» и Правительства Российской Федерации в области культуры продолжает цикл «Десятые», «Нулевые» и «Девяностые». Мария Башмакова поговорила с писателем о цензуре, жизни в Петербурге и о том, как изменились отношения мужчин и женщин с 1990-х годов.
Роман, в сборнике «Детонация» речь идет о событиях последних лет. О чем сложнее писать и почему?
Ни этот сборник рассказов, ни прежние я не писал специально. В сборники они сложились. «Десятые», «Нулевые» и «Девяностые» сложились как хроника десятилетий — в каждом сборнике по десять рассказов, более или менее точно и полно иллюстрирующих определенный год или некое событие того времени. А «Детонация» собралась по принципу общей темы. Девять рассказов написаны после 24 февраля 2022 года, а девять — до. Самый ранний — в 1993-м. Но ощущение тревоги, а то и кровопролития, близкого или уже происходящего, по-моему, есть в каждом из них. О сложности ничего не скажу — все рассказы писались о том, что происходило сегодня или буквально вчера.
У «Детонации» есть подзаголовок «Проза нашего времени». А какая она — современная проза?
Признаюсь, что подзаголовки я почти всегда придумываю по настойчивым просьбам издателей, им они почему-то очень важны. Сейчас в «Редакции Елены Шубиной» готовится к изданию моя новая книга, для которой я в первый или, может, в третий раз придумал подзаголовок по своей воле. Мне он очень важен, он направлял меня во время работы. Надеюсь, что он сохранится. А по поводу того, какая она, современная проза… Если бы я знал. Но она очень изменилась по сравнению с той, что была еще в 2021 году. Теперь об очень многом нельзя писать так, как хочется, как видится автору. Вернее, писать теоретически можно, но кто это напечатает… Знаю от нескольких коллег, что их новые вещи, как говорится, купировались. Не считаю, что это ужасно, цензура заставляет выражаться художественнее. Впрочем, смотря насколько давление цензуры сильно. В прошлые два века были периоды, когда русская литература практически умирала. Слава богу, периоды эти оказывались не слишком продолжительными. Но тем, кто пытался писать в то время, не позавидуешь.
Ваш герой признается: «Много лет я писал о том, что критики характеризуют как “свинцовые мерзости жизни”». Вас регулярно упрекают в «мрачности» и «беспросветности», что, похоже, обманывает ожидания читателей, которые по инерции ждут от литературы ответов, как жить, а еще непременного утешения. А что вы, открывая современный художественный текст, хотите найти лично для себя?
Уже давненько в этом не упрекают. То ли привыкли, то ли перестали читать, то ли я обтесался. Я же, открывая современный художественный текст, хочу найти, во-первых, увлекательный слог. Сюжет в русской прозе, по-моему, не так уж важен. Куда важнее слог, каким рассказана история или показана ситуация. Во-вторых, хочется новизны. К сожалению, в исторических романах, в детективах, в фантастике я ее практически не встречаю. А в-третьих, ищу созвучия с, прошу меня извинить, моими душевными переживаниями. Иногда нахожу.
Писать мне всегда было страшно. Нести рукопись в журнал или издательство — стыдно. Но это, кажется, полезные чувства.
В последнее время в книгах Дмитрия Данилова, в «Белграде» Надежды Алексеевой, в «Курорте» Антона Секисова, в романе «Одсун» Алексея Варламова, в книгах Кирилла Рябова, Ильи Кочергина, в рассказах соавторов Дениса Гуцко и Дарьи Зверевой, в книге «Собиратели тишины» Дмитрия Филиппова, в пьесах Константина Стешика. На самом деле долго можно перечислять.
В вашем сборнике есть весьма болезненные темы — от гибели предприятий и потери работы в 1990-е до коронавируса и СВО. Насколько страшно говорить о том, о чем большинство молчит?
Да не молчит большинство. Из перечисленных выше произведений многие, открыто или опосредованно, о том, что происходит сегодня, пусть это иногда прикрыто событиями отдаленного прошлого. Не то чтобы страшно говорить, а болезненно, что ли. Ну и сознание того, что рукопись будут изучать не только на предмет грамматических ошибок, смысловых и стилистических ляпов, а и нежелательных, так сказать, деталей, угнетает. Внутренний цензор бухнет и крепнет. А вот писать мне всегда было страшно. Нести или отсылать рукопись в журнал или издательство — стыдно. Но это, кажется, полезные чувства.
Может ли писатель быть вне политики и социальных проблем?
По-моему, нет. Другое дело, как реагировать. Если мы говорим о беллетристах в самом широком смысле слова, то в идеале, конечно, нужно свои политические пристрастия и социальные проблемы помещать в ткань романа, повести или рассказа. Но мало кто избегал и избегает захода или ухода в публицистику, а то и в самую настоящую политику. Я в 2011–2015 годах писал очень много статей, в том числе и так называемых общественно-политических. Потом заставил себя прекратить, хотя иногда и срываюсь. И вижу, как глубоко публицистика в меня въелась, постоянно вылезает в беллетристике. Хотя когда пишешь даже тенденциозную вещь в художественной форме, происходит интересный эффект — ты невольно сам с собой споришь при помощи персонажей. Вернее, они заставляют тебя спорить с твоими убеждениями. Помню, я принес в один журнал рассказ, по моему мнению, вполне определенный. Там прочитали и спросили: «Это у вас памфлет или панегирик?»
Вы родились в Туве, жили в Москве, а недавно стали петербуржцем. География в ваших рассказах тоже весьма широка. Какой город вам ближе? И влияет ли место жительства на творчество?
Добавлю, что между Москвой и Петербургом были еще шесть лет в Екатеринбурге, полгода в Эстонии, правда, задолго до 24 февраля. Я подолгу нахожусь в Крыму, и результатом этого нахождения стала очень важная для меня повесть «У моря», которая вполне могла бы войти и в сборник «Детонация». У меня действительно получается довольно-таки кочевая жизнь, и я уже не могу сказать, какой город, какое место ближе. В школьные годы я мечтал о Ленинграде-Питере, бывал там в турпоездках. Не знаю, как сейчас, а в советское время организовывались такие поездки школьников в другие города на льготной основе. Окончив десятилетку, я уехал в город мечты, поступил в строительное училище и через три с половиной месяца угодил в армию. И вот спустя почти 35 лет моя мечта, кажется, сбылась — я снова живу в Питере. Но теперь меня не тянет часами гулять по городу, смотреть спектакли, посещать музеи и открытые — не знаю опять же, есть они сейчас или нет — лекции. Если бы не нужно было возить дочку в садик, наверняка бы много реже покидал квартиру. Но ощущение тихого счастья, что я в Петербурге, накатывает часто. Кстати, хожу на рыбалку — Нева через улицу, на днях выбрался за грибами и набрал неплохо. Пишется мне везде, правда, все туже и туже. То слов не хватает, то, снова прошу меня извинить, бывает как у Льва Толстого: писать не могу, а хочется.
В рассказе «На большой площадке» есть такие слова: «в начале девяностых еще, когда жизнь советских мужчин сломалась». А что произошло в вашей жизни в 1990-е?
В моей жизни произошли поздняя юность и молодость. Я успел побыть и дембелем, и несколько раз студентом, и дворником, и вахтером-сторожем в театре, и участником панк-группы, и литератором, увидевшим опубликованными свои тексты в городской, районной, республиканской и столичной прессе, в толстых журналах; моя первая книга ушла в набор в конце 2000-го. В это десятилетие я стал мужем и отцом, но не стал по-настоящему взрослым — за мной были родители, которые мне помогали, оставались моей защитой. Девяностые мне очень много дали, но я никогда не скажу, что это было для меня счастливое или просто хорошее время. Это было время унижения людей, насильственного изменения большинства из них, слома не только их уклада, но и психики.
Человечество до сих пор существует по образцам первобытных племен.
Да, я часто писал и пишу о разрухе, о закрывшихся заводах и тому подобном. Но не столько в широком смысле заводы мне жалко — жалко людей, которых тогда просто делали лишними. В основном мужчин, причем зачастую немолодых. Они 20 лет ходили на свой завод, а потом им объявили: все, мы вас всех увольняем, завод закрываем, он, оказывается, убыточный. Живите дальше как хотите. И куда идти этим сорокалетним мужчинам, уже нездоровым, ничего, кроме завода, не видевшим, знавшим мир в основном в виде маршрута их служебного автобуса? И они стали гибнуть — морально и физически. Это было не только в провинции и не уместилось в календарные 1990-е. В Москве я с 1997 года жил рядом с заводом ЗИЛ, соседняя с нашим домом широченная девятиэтажка была зиловской. И я мог наблюдать, как по мере умирания завода менялся и уровень жизни, и самоосознание людей в этом доме. То же и с АЗЛК, рядом с которым я часто бывал в начале нулевых. Сейчас в стране происходит восстановление некоторых предприятий, которые понадобились для определенных целей. Об этом мой рассказ «Вторая жизнь» в сборнике «Детонация».
Интерес к 1990-м у тех, кто тогда еще не родился, порой сужается до цепочки штампованных образов: бандиты, треники, ларьки и вишневая «девятка». Эти образы в сознании детей рисуют свой миф о молодости отцов. Как вы к этому относитесь?
Были не только бандиты, но и лохи, чмошники. Бандитов я наблюдал, но общался с новыми русскими — стихийными бизнесменами, которые при случае могли стать бандитами ну или крутыми пацанами, которые и бандитов мочили. Но в основном я находился в среде тех, кого эти бандиты и крутые пацаны называли лохами, чмошниками. Впрочем, какой-нибудь чмошник мог вдруг стать уважаемым — прочитает проникновенное стихотворение, и бандит, пацан, новый русский его зауважает. Нескольким моим знакомым поэтам такие люди давали деньги на издание книг. Мне мой одноклассник, бизнесмен, а когда надо — крутой пацан, подарил сумму на покупку электрической пишущей машинки «Самсунг», когда я поступил в Литературный институт. Конечно, 1990-е были лихими в самом широком смысле этого слова. Беда, что установилось такое деление: если ты с симпатией говоришь о 1990-х, значит, против советского прошлого. И наоборот. Советские 1980-е, в которых я жил и которые помню, были не лучше 1990-х. Сейчас вот создается некое третье русло, по которому должна потечь наша страна, но что-то оно не вызывает у меня восторга.
Один из героев сборника не без тепла вспоминает Москву в конце 1990-х: «Были тогда в Москве литературные клубы “ОГИ”, “ПирОГИ”, “Билингва”, был бункер нацболов, были литературные вечера в музее Маяковского, книжный магазин “Фаланстер” в Большом Козихинском и “Театр.doc” по соседству». А по чему из прошлого скучаете вы?
Ну это скорее Москва начала нулевых, кажется, самое свободное и оптимистичное время. Разборки, которые я еще застал в Москве во второй половине 1990-х, почти исчезли, по крайней мере с улиц, а бетонная стабильность еще не наступила. Происходила движуха и в политике, и в культурной жизни. В литературе появились десятки новых поэтов, прозаиков, драматургов, вернулись те, кого вроде бы списали в начале 1990-х. Да, пусть и не прекрасное, но живое было время. И теперь из 2025-го я с ностальгией вспоминаю те времена.
В рассказе «Комплекс стандартов» писателю, измученному безработицей и мыслями о голодной семье, за огромный гонорар предлагают создать некий этический кодекс, чтобы «обосновать, почему человек должен быть честным, поступать справедливо». Насколько это вымышленная история?
Эта история была на самом деле, и когда рассказ был опубликован в одном из журналов, несколько моих товарищей сказали, что их тоже приглашали «туда», предлагали. Никто не взялся писать этот «комплекс стандартов». В сборнике рассказ выглядит, может быть, неуместным, но я его включил. Ведь человек, предлагавший нам написать, составить, обосновать, наверняка чувствовал скорую трагедию и пытался как-то ее остановить. К сожалению, никто, включая Иисуса Христа и Льва Толстого, не смог изменить к лучшему человеческую природу. Человечество до сих пор существует по образцам первобытных племен.
Рассказы сборника написаны от лица мужчины, но с большим вниманием и сочувствием к женщинам, особенно при оглядке на прошлое. Так, говоря о 1990-х, вы замечаете, что «мужской пол уступал звание сильного пола женщинам». А как события последних лет повлияли на отношения мужчин и женщин?
Сейчас происходит, по-моему, серьезнейшее изменение этих отношений. В 1990-х женщины в основном заменили мужчин в роли кормильцев семьи. В том мифе о 1990-х девушки — проститутки, а женщины — челночницы. Ну вот челночницы и кормили. Хотя Сонь Мармеладовых тоже было немало. В нулевые мужчины как-то оклемались, стали встраиваться в новую жизнь, а теперь пошла новая волна: настоящий мужчина должен воевать. Об этом нам говорят каждый день по ТВ, радио, сообщают на билбордах. И к тому же заманивают немалыми деньгами. Знаю женщин, которые буквально вынудили своих непутевых мужей, причем немолодых, туда отправиться. И заработаешь, дескать, и мужика из тебя сделают. Некоторые из этих жен теперь вдовы… Есть и другие примеры — женщины не отпускали, а мужчины уходили. И теперь женщины тянут семейный груз на себе и проклинают погибших мужей, которые решили, как они говорят, поиграть в войнушку. Много и других вариантов разрушения, распада, гибели союза мужчин и женщин. Может быть, это и не такое уж массовое явление, но несчастья виднее. Во всяком случае, мысль, что мужчина должен проявить свою мужественность в бранном деле, проникает во все большее количество умов. Но рассуждать об этом вот так я не берусь. Мое дело — писать.
Фото: Алексей Орлов/Ведомости/ТАСС