Сегодня, 28 августа, ровно сто лет, как родился главный московский писатель второй половины ХХ века Юрий Трифонов. Я не оговорился, когда написал «главный». Никто так не передал музыку московских улиц, дворов, как это сделал Юрий Валентинович. Причем эта музыка совсем не радостная. Если взять основные темы его «Московских повестей», как, впрочем, и других его произведений, то это конформизм, предательство, стяжательство и безмерная грусть. Даже символ Москвы — знаменитый Дом на набережной — это грандиозное здание, построенное Борисом Иофаном, отнюдь не жизнерадостный памятник величия Москвы, а скорее метафора страха и падения.
Я познакомился с Трифоновым в 15 лет. Я должен был перейти в филологическую школу, у меня был обязательный список чтения, где жирным были выделены «Московские повести» Юрия Трифонова. Я прочел их все, от «Обмена» до «Дома на набережной» — и влюбился, настолько они отвечали запросам юношеского максимализма. Позже, посмотрев спектакли «Обмен» и «Дом на набережной» в Театре на Таганке, я еще раз убедился, что Трифонов — мой писатель. Когда еще, как не в 14–15 лет, ненавидеть мещанство, читать футуристов, осуждать предателей всех мастей и делить мир на черное и белое.
Именно про это, как мне показалось, повесть «Обмен». У матери героя, тюфяка, «человека без свойств», которым вполне мог быть и я, обнаружен рак в 4-й стадии, что в то время было равнозначно приговору. И его жена, вполне себе милая мещаночка, хорошая хозяюшка, предлагает совершить родственный обмен, чтобы после смерти матери у них была достойная жилплощадь. Но дело в том, что семья матери и семья жены главного героя — это два разных мира. Одни потомки пламенных революционеров, люди, любящие Пикассо и яркие эмоции. Другие протирают хрустальные вазочки для цветов. И соединить их в одно «племя» главному герою не получается, он все время на войне, на передовой. Поэтому мать, конечно же, после предложения съезжаться поймет, что с ее болезнью что-то не так.
Сейчас все это кажется странным, потому что врач не может не сказать пациенту, что у него неизлечимая болезнь, это даже подсудно. А в советское время было принято скрывать смертельные диагнозы. Их сообщали родственникам, друзьям, но не самим больным. В этом-то и есть драматический нерв, который сейчас уже не чувствуется. Как и то, зачем съезжаться, если квартиру можно просто завещать. Родственные обмены были любимым занятием москвичей. Продажа и покупка — большая сложность. Может быть, поэтому, когда мне уже было за 20 и я стал перечитывать Юрия Трифонова, его стиль мне показался трескучим, долгим и несовременным. Аксенов и Довлатов тогда были мне куда как интереснее. И я забросил Трифонова на пару десятилетий. А жаль.
И вот в преддверии его столетия я нашел в библиотеке отца коричневый четырехтомник и буквально утонул. Теперь видно: «… что “Обмен” это не про быт — хотя и сюжет, и “вещность” всего повествования были выделаны до иллюзорности артистично. Это было про все. Про всю систему отношений, обмена-размена, измен и любовей, понимания-равнодушия-цинизма, отношений родственных, служебных, коллегиальных. И все эти отношения были вписаны в потрясающе спокойный, но ошеломляющий внезапностью исторический контекст — “потому что все это важно для истории”, как скажет потом один из мальчиков в “Доме на набережной”» (Наталья Иванова, один из главных специалистов по прозе Трифонова). Успех и самой повести, опубликованной в «Новом мире», и спектакля Таганки был ошеломляющим. Тогда всем показалось, что «Обмен» про формулу перехода на темную сторону — как рыхлый интеллигент с портфелем под мышкой постепенно сдает свои моральные позиции, включая предательство матери.
В свое время в нашумевшей книге Аркадия Белинкова об Олеше «Сдача и гибель советского интеллигента», которая была невероятно популярна, было написано, что интеллигент в СССР вынужден предавать себя каждый день. Но повесть «Обмен» была не об этом, скорее не только об этом. Это была начальная точка у Трифонова. Она предварила все основные темы трифоновских произведений. Сформулировать можно следующим образом: чтобы жить, стоять в очереди за «жигулями», ездить в Сочи и, может быть, в Болгарию, необходимо внутри «умереть», то есть пойти на целый ряд компромиссов. А если ты хочешь жить по Пастернаку, «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов», смотреть Бергмана и Тарковского, то у тебя большая вероятность физической смерти от инфаркта, появления опухоли или еще какого-нибудь советского недомогания была практически гарантирована. В общем, советский гражданин должен был совершить обмен внутри себя, сделать выбор, что же он на самом деле хочет: хорошую жизнь (не особо, кстати, роскошную, так себе по нынешним меркам) или угрюмое довлатовское существование с бутылкой водки за пазухой. Это противопоставление двух типов московской жизни у Трифонова раскидано по всем повестям. И, как настоящий демиург, он берет на себя право Господа легким росчерком пера все перемешать и показать тщетность всех стремлений.
Так, в «Долгом прощании» главная героиня принадлежит к истеблишменту. Она театральная актриса, поднимается все выше по лестнице славы. Для этого, понятно, надо спать с режиссером. Но режиссер не злодей, он вполне приятный человек. Рядом есть муж — драматург, кстати, не настолько приятный, который не может протащить ни одну свою пьесу через худсовет. Он уныло сидит в «подполье» и с ревностью следит за карьерой жены, испытывая все, что может испытать мужчина, лишенный денег, перспективы и любви. Наталья Иванова опять же точно подмечает, что «Долгое прощание» — это «повесть об интеллигенции, о ее конформизме, о компромиссах, о крахе надежд на лучшую, хорошо организованную хотя бы внутри себя жизнь. Нет, не получается, говорит Трифонов тем, кто надеялся на “внутреннюю эмиграцию”, на то, что, будучи просто переводчиком художественных произведений, или актрисой одного из московских театров, или мосфильмовским сценаристом, можно оградить себя внутренней эмиграцией, спасти свои душу и сердце, своего “внутреннего человека”. Нет, нельзя, не получается — оно, нестрашное-страшное советское оно, накроет, развратит, подчинит тебя — сначала чуть-чуть, а затем целиком».
В финале «Долгого прощания» Трифонов всех и все перевернул: популярная актриса становится рядовой работницей Дома культуры с хозяйственными сумками в руках, а довлатовский неудачник превращается в звездного сценариста, участника международных кинофестивалей. Но он с ностальгией вспоминает те времена, когда был никем и мучился от ревности, а она не помнит ничего, потому что живет с другим мужчиной в «другой жизни». И, мне кажется, это крайне важная и очень московская история. Не все так однозначно черно, как писала выше Наталья Иванова, в конфликте двух сторон — мещан и героев, соглашателей и нонконформистов — Трифонов всегда показывает третий, другой путь. И в этом отношении повесть «Другая жизнь» крайне показательна.
Семья распадается. Главный герой умирает от инфаркта. Он не может защитить диссертацию. Таинственная история, но опять же Наталья Иванова раскопала (за что ей большое спасибо), что якобы главный герой повести нашел факты сотрудничества Сталина с царской охранкой. Он хочет об этом написать, о чем узнают на кафедре. Понятно, что диссертации конец, а главный герой погибает, как и должен настоящий герой-нонконформист. А его супруга, то есть уже вдова, спрашивает себя: неужели можно только так или возможна какая-то другая жизнь?
И она находит эту другую жизнь с новым мужчиной. У него, правда, были слабые легкие, он всегда болел. Но она понимала его. Они забирались на башню и смотрели, как Москва уходит в сумрак, и обнимались друг с другом как никогда ранее. И не говорили ни о Сталине, ни о чем-то другом политическом. Да и кто сейчас Сталин — рябоватый мужик, в истории которого сотрудничество с царской охранкой, которое раскопал бывший муж героини. Даже не вишенка на торте, а так, семечки. То есть, получается, можно было ездить на лыжах, кататься на коньках, плавать, словом, жить полной жизнью, семьей или нет? Конечно же, героиня ни о чем тогда не думала, но уже догадывалась, что другая жизнь, на которую имеет право каждый и которая может перекрыть все противоречия, существует.
Самая прекрасная повесть — «Дом на набережной». Она изысканная и самая стилистически совершенная. Потому что, читая Трифонова, вы можете устать от советского стиля. Все эти имена-отчества, герои, которые входят в комнату, чтобы что-то сказать и исчезнуть, крайне затрудняют восприятие молодого человека, привыкшего к быстрой зумерской лексике 2020-х годов. А вот «Дом на набережной» — чистая поэзия.
«Дом на набережной» стоит особняком. Как ни странно, эта повесть чем-то похожа на произведения Брета Истона Эллиса, который в «Ниже нуля» и «Американском психопате» показал разложившегося лос-анджелесского наркомана, негодяя, потерявшего свою личность. «Дом на набережной» — единственная повесть-приговор среди московских повестей. Единственная вещь у Трифонова, которая не оставляет надежды. Она о тщетности усилий человека. Здесь всем приятным персонажам приходится либо умереть, либо готовиться к смерти. Те, кто склоняется к компромиссу, превращаются в мерзость и предателей, которые и подводят порядочных людей к смерти. Поэтому дилемма неутешительная: либо ты мерзавец, либо покойник. И крыши Дома на набережной на фоне черного неба выглядят как крыши склепов. Мертвый дом. Один из самых неприятных персонажей повести работает на кладбище. Он бывший представитель золотой молодежи и превращается в ничтожество, в тлю. И, сидя с бутылкой водки, он с сожалением провожает взглядом горящие окна Дома на набережной, где когда-то жил, потому что тоже хочет другой жизни. Но Господь-Юрий Трифонов ее не даст, а вот наша действительность, может, этот шанс ему предоставит.
И все можно было бы закончить на трагической, пессимистичной ноте. Трифонов умер, не увидев ни перестройки, ни Горбачева, ни Ельцина. Но у него есть одна крайне симпатичная повесть — «Предварительные итоги». Главному герою под 50. Это меньше, чем мне сейчас. Он ссорится с женой, сын его не понимает. Он писатель и зарабатывает переводами. Сидит в 40-градусной жаре в песках. Переводит с туркменского какой-то бред — поэму «Золотой колокольчик» про доблестную дочь туркменского народа. Вокруг чистый Брейгель: странный гигант-туркмен, который «мог бы играть в детском театре Идолище Поганое», какой-то горбун, Мансур, Атабалы и дочь его медсестра Валя. Она пришла к герою ночью. «Я обнял ее крепче. Она гладила мою голову. Такое доброе, шелковое, родное. Добро имеет губы, шею, его можно обнимать. Ну вот, и незаметно лодка ударилась носом в песчаный берег, ее стало сносить течением, но я успел выпрыгнуть, коленями и руками вжался в травяной склон, напрягся, выпрямился, встал на ноги, железная цепь была у меня в руке, и я, повернувшись, легко втащил лодку на берег». Лично мне никогда не приходилось читать такую чувственную эротическую прозу с тройным шифрованием. Но не будем забывать, что Трифонов жил в советское время.
Кстати, через строчку Валя превращается в Риту, супругу главного героя. И они из Туркмении чудесным образом перемещаются на Рижское взморье. Абсолютно другая жизнь. Именно это дает нам всем право быть счастливыми. Пусть недолго, пусть в иллюзии или в море, и вода остается теплой. С любимым человеком. Что было до — неважно. Что будет потом — непонятно. Но сейчас мы счастливы, в эту конкретную минуту, в это конкретное мгновение. И если нужен выход, то вот он, выход.
Фото: Михаил Озерский/РИА Новости