«Правила хорошего поведения напоминают мне засохшую блевотину», — признавался как-то андеграундный арт-провокатор Дмитрий Пименов. Эти слова можно считать самой короткой рецензией на все творчество Владимира Сорокина, который почти полвека пытается вести себя плохо, несмотря на совсем не панковский образ. Все это время он скрупулезно описывает ужасы, транслирует брезгливые тревоги и вызывает огонь на себя.
Выходец из семьи фронтовика и профессора Московского института нефтяной и газовой промышленности имени Губкина (где впоследствии учился будущий писатель) и экономистки, Владимир Сорокин родился в подмосковном Быково. В детстве посещал изостудию, в молодости занимался оформлением книг, и вообще в 1970-е попал в андеграунд через тусовки художников-концептуалистов Эрика Булатова, Дмитрия Пригова, Ильи Кабакова и других представителей параллельного искусства. Подпольный арт времен позднего застоя занимался в первую очередь деконструкцией официозного языка, поэтому граница между текстом, перформансом, инсталляцией и изображением стала у концептуалистов весьма условной. Но Сорокин, хоть он и по сей день продолжает рисовать, не стал многостаночником, как тот же Пригов.
Как вспоминал участник группы «Медицинская герменевтика» Павел Пепперштейн, в начале 1980-х Сорокин был «юношей иконописного вида, просветленным и возвышенным», но сочинявшим «достаточно резкие и жесткие вещи»: «Юноша писал, мягко говоря, странные рассказы, которые позже войдут в его знаменитый сборник “Первый субботник”. Везде повторялся один и тот же прием: рассказ начинался как соцреалистический, модернистский или традиционалистско-тургеневский, но постепенно хорошо знакомый читателю стиль как будто сходил с ума. Созданная автором вселенная взрывалась от собственного перенапряжения. Жестким приемом, сходным с изнасилованием, Сорокин выявлял внутреннюю агрессивность любого, даже самого литературного дискурса».
Первый роман Владимира Сорокина «Норма» (1979−1983) был не только радикальным вызовом казенному стилю 1970-х, но и изощренной критикой позднесоветской действительности вообще. Книга начинается с того, как в описываемом автором мире утвердилась всеобщая копрофагия, а отказ от нее — серьезное нарушение закона. А под «скотом» в одной из частей упоминаются не животные, но неблагонадежные люди в понимании начальника колхоза. Роман «Очередь» (1983) стал жесткой нарезкой из фраз людей в, собственно, очереди как главной скрепы сгнившего и разложившегося мира.
Можно строить разные теории, откуда вырос сорокинский стиль, и выводить параллели с совершенно разношерстными литературными сокрушителями основ: Бодлером, Берроузом, Буковски или даже Юрием Мамлеевым. Но дело это неблагодарное, если не учитывать социально-культурный фон и политическую сложность того времени, которые сформировали автора.
Старт карьеры Сорокина пришелся на время распада советской империи и всего общества в целом. Безнадега и упадок повседневной жизни были питательной средой не только для разнопланового андеграунда, но и противоположного явления — срыва тонких культурных покровов, обнажения самых архаичных начал человеческого. Недаром именно на конец 1970-х и начало 1980-х приходится всплеск всеобщей взаимной грубости (трамвайные и магазинные хамы), а также рост массовой уличной преступности с кровавой вишенкой на торте в виде маньяков, о которых с ужасом начали говорить все чаще. Десятилетие спустя в новоязе прочно закрепилось слово «чикатило», а «лесополоса» перестала рифмоваться с подзабытой сталинской экологической революцией послевоенных лет. Владимир Сорокин из тихого голоса поколения Чикатило вырос в неприкаянного гения лесополосы.
Сорокин конвертирует в текст маниакальную интенцию своего времени, выжимает из него мрак, но не мамлеевско-мистический, а кафкиански-социальный. Сам он еще в начале 1990-х утверждал, что писательство для него — это личная терапия и попытка спастись от гнетущей действительности: «Для меня текст и процесс писания — это транквилизатор, который многое глушит и позволяет забывать об ужасе этого мира (я имею в виду не советский мир, а просто эту реальность)».
Из-за этого он почти никогда не был на одной волне с официозом — как советским, так и постсоветским. Дмитрий Быков (властями РФ объявлен «иноагентом») считает, что Сорокин удивительно совпал с эпохой дважды: «Первая волна его славы пришлась на поздний застой с его трупными запахами, вторая — на поздний отстой с его даже более густым абсурдом». Сам Владимир Георгиевич уверен, что, если бы «Очередь» выпустили до перестройки (роман вышел только в 1985-м, когда при Горбачеве уже «отпустили вожжи»), он бы сел. Затем за писателя решили взяться в новом веке: в 2002 году движение «Идущие вместе» установило в центре Москвы огромный унитаз, в который кидали произведения Сорокина — им не понравился роман «Голубое сало», в котором экстравагантно, а то и шокирующе описывается альтернативное прошлое СССР и будущее страны.
Рассинхрон сорокинского видения со сторонниками разного рода запретов и санкций продолжился после выхода новых антиутопий — многие критики сочли их едва ли не самосбывающимися пророчествами. Тут стоит вспомнить про нашумевшую книгу с красноречивым названием «День опричника» и ее продолжение «Сахарный кремль» — про реставрацию монархии после красной, белой и серой смуты в XXI веке, про роман о новом средневековье «Теллурия» или «чеховский» рассказ «Настя» о семейном каннибализме. Совсем недавно вышел новый постапокалиптический роман Сорокина «Сказка» — о далеко не светлом будущем после ядерной войны и людях, живущих на помойках (тут вспоминается другая грустная сказка — фильм Георгия Данелии «Кин-Дза-Дза» и «горький катаклизм» на планете Плюк, управляемой автократом ПэЖэ).
«Будет ничего», — говорит прорицательница о будущем страны в одном из сорокинских текстов, но из этой постмодернистской игры слов на первый взгляд не очень понятно, что хотел сказать: «ничто» или, наоборот, «еще поживем». С одной стороны, провал в прошлое, отказ от прогресса, реставрация архаики и людоедство, о чем в пикантных подробностях пишет Сорокин, можно считать предупреждением или сигналом — как в рассказе «Будет ласковый дождь» Рэя Брэдбери или фильме «Письма мертвого человека» Константина Лопушанского. Но, с другой стороны, рассказывая, как кочерга убежала от своего хозяина к «государевым людям» для использования в пытках, автор по-своему повторяет «погодный» мем про то, что в городе сегодня +21 градус, а по ощущениям — как в XVI веке.
Кажется, что всяческий гуманизм, просвещение и модерн по Сорокину — это случайные дети человечества (во всяком случае, пока), а столбовой дорогой эволюции остается коллективное самоубийство и энтропия, как бы ни менялись внешние декорации под влиянием научно-технического прогресса. Можно что угодно печатать на 3D-принтере, использовать искусственный интеллект, запускать беспилотное такси и летать в космос (на Плюке вот тоже умели читать мысли и перемещаться по Вселенной). Все это хрупкая декорация, и достаточно ткнуть ее пальцем, как на свет (или во тьме?) покажутся кровь, гной, дерьмо, собачьи головы, парад искалеченных тел и душ, для которых слово «цивилизация» — набор букв, столь же непонятных, как шумерская клинопись или росписи майя. Этим мазохистски-мизантропическим шаманством Сорокин и привлекает внимание как почитателей своего таланта, так и недоброжелателей.
Фото: Константин Саломатин/Коммерсантъ