«Я не Надежда Кадышева, слава богу»: что культовая фолк-рок-артистка думает о популярности «Матушки-Земли»

Почему Инна Желанная живет от «Мира Сибири» до «Мира Сибири»

Инна Желанная — культовая фолк-рок-исполнительница и постоянный член жюри шушенского фестиваля «Мир Сибири». NGS24.RU поговорил с певицей о том, стала ли популярнее народная музыка во времена, когда всё кренится в сторону традиционных ценностей, почему песня «Матушка-Земля» — это подмена и как она относится к популярности Надежды Кадышевой у зумеров.

Полевых цветов веночек

— Сейчас у нас активно, скажем так, насаждают традиционные ценности. Как это повлияло на популярность народной, фолк-музыки?

— Думаю, что пока никак. Насаждение, как любое насильственное явление, приходит гораздо позже, чем традиционная музыка сама начинает из руин буквально восставать. Но радует хотя бы, что это [народная музыка] начинает быть заметно, начинает быть повсеместно. И если бы еще те, кто насаждают, понимали бы разницу между традиционной культурой и подменой, то, наверное, было бы правильно. Но поскольку под традиционной музыкой у нас по-прежнему подразумеваются «Матушка-Земля» и Надя Кадышева, то надежд особых нет.

— Как раз хотели спросить, как вы относитесь к песне «Матушка-Земля»?

— Я, честно признаться, вообще не знаю, кто ее поет. Я только слышу, что она отовсюду несется, но положительных эмоций у меня это не вызывает.

— Это эксплуатация народной музыки?

— Скорее подмена народной культуры массовым ширпотребом с какими-то кодовыми ключевыми словами.

— Почему это популярно?

— Я не знаю, можно ли так выражаться на вашем медиаресурсе, но… потому что пипл хавает, как говорится. Вот это хавает, а это [аутентичную народную музыку] — нет, понимаете? Для нее есть узкий круг любителей.

Почему популярно? Давайте крутить Нерехтский рожечный хор на каждой радиостанции, и через какое-то время это зайдет широкой публике. Если уж мы принудительно насаждаем, так давайте принудительно насаждать истинную народную культуру.

Инна Желанная — российская фолк-рок-певица и музыкант. Начала играть в студенчестве в группах «Фокус» и «М-Депо». Была солисткой группы «Альянс» (1990–1992 гг.), с которой записала альбом «Сделано в белом». В 1994 году основала группу Farlanders, с которой выступала на открытии Олимпийских игр 1996 года в Атланте. В 2017 году создала группу «Вилы». Постоянный член музыкального конкурса на фестивале «Мир Сибири».

— Вы упомянули Кадышеву. Знаете же, что у нее новый виток популярности — среди зумеров?

— Среди молодежи, да. Это шок вообще. Я, видимо, не попадаю в категорию зумеров. Мне кажется, они воспринимают это как фрик-шоу. Я надеюсь, по крайней мере, что как фрик-шоу им это заходит, а по-настоящему, надеюсь, что нет. Меня нет в «ТикТоке», я вообще не в курсе, что там происходит. Я не знаю, что такое «ТикТок», кто такие зумеры, что поет Надежда Кадышева. Я ее слышала последний раз лет двадцать назад.

— То же самое, что двадцать лет назад, и поет. Ничего не потеряли.

— Да? Ну слава богу. Вот это (показывает на сцену, где параллельно репетирует народный музыкант) гораздо интереснее.

Внезапно к нам разворачивается парень, сидящий за соседним столиком:

— А-а-а! У меня получилось, Инна! — и несколько секунд демонстрирует Желанной горловое пение. Это оказался Константин Некрасов, преподаватель народного пения в Гнесинке, член жюри фестиваля.

— Ну сразил наповал! Молодец.

— У него правда получилось?

— Да. Он сегодня с утра тренирует экстрим-вокал, теперь вот — тувинское горловое.

— Как в российской народной музыке относятся к горловому пению? Экзотизируют ли его, разделяют ли? Ну, например, вот есть «наша», славянская музыка и есть тувинская, которую воспринимают как диковинку?

— Да, конечно, публика воспринимает горловое пение как нечто экзотическое, запредельное: «Мы так не умеем, значит, это чудо». Но нам [членам жюри конкурса «Мир Сибири»] уже как-то нормально. Мы уже в этом чуде разбираемся, понимаем, какие тувинцы хорошо поют, какие плохо. Раньше, когда в жюри сидели тувинцы, мы всё время у них спрашивали про выступающих: «Ну что вы скажете? Как у него получилось? Нам кажется, хорошо». А они отвечали: «Вот тут вот плохо, и тут сделал не очень». Думаешь: «Ну как же так? Так здорово спел». А сейчас уже понимаешь, когда сыровато, когда перемудрил, переорал.

— А вы умеете?

— Горловое пение? Нет, конечно. Это вообще не женское дело. Только мужчины играют на рожке, и только мужчины должны петь горловое. Нам член жюри Артур Марлужоков как раз объяснял, что у женщин просто физиологический аппарат устроен иначе. Я глубоко с этой темой не знакома, знаю, что Сайнхо [Намчылак — тувинская певица, живущая в Австрии] техникой владеет. Но всё равно нет этой мощи от голоса, как у мужчин.

От «Мира Сибири» до «Мира Сибири»

— В этом году прошел 21-й «Мир Сибири». Как он себя сейчас чувствует?

— Растет. Я не понимаю, почему в этом году так мало людей. В три раза меньше, чем в прошлом (уже после интервью организаторы сообщили, что в 2025 году фестиваль посетила 81 тысяча человек — лишь на 9000 меньше, чем год назад. — Прим. ред.).

Но при этом круто, что люди на конкурсантов ходят теперь — полная площадь народу [перед главной сценой]. Многим становится интересно именно то, что здесь происходит днем. Потому что хедлайнеры — ну понятно, вышли вечером две-три группы, отыграли, и всё. А тут [на конкурсе] каждое выступление — все разные. И получается, ты смотришь гигантский концерт исполнителей из совершенно разных областей, регионов, республик и так далее. Это, мне кажется, гораздо богаче, чем просто посмотреть три выступления, пусть даже раскрученных иностранных артистов.

— А как изменился состав конкурсантов? В чем особенностьэтого года?

— Я, например, очень горда, что Москва и Московская область наконец-то догнали Красноярск. Потому что у нас на конкурсе всё время победители — Тува, Красноярск, Самара. В этом году у нас высочайший уровень московских и областных коллективов. Мне это очень приятно, я как человек подмосковный прямо горжусь.

Почему Москва стала догонять? Ну до нее наконец, спустя 20 лет, дошла информация о том, что здесь проходит такой мощный фестиваль. Мне кажется, «Миру Сибири» надо выходить на общероссийский уровень информационно, потому что Красноярск знают в основном близлежащие регионы. А в Москве у меня обычно спрашивали: «Что это за „Мир Сибири“, ты туда ездишь каждый год, что там делать?» Я не могу объяснить нашим журналистам, что там делать. Вот давайте приедете и всё сами увидите. «А вдруг нас не аккредитуют?» Ну так съезди за свои деньги, будь первооткрывателем, ё-моё. Что ты сидишь и ждешь, пока тебя пригласят? Не пригласят — приезжай, пропагандируй и будешь первым. Но у нас ленивый народ.

— Особенность «Мира Сибири» еще, наверное, в разнородности. Вот на сцене поют народные песни, а между площадок парни с гитарой играют «Нирвану», «Короля и Шута». Тут же рядом из кафе «Нурек» — восточная музыка…

— Тут на выходе с главной площадки с утра пацанчики стояли: барабанщик, басист, гитарист и два вокалиста. Мы аж зависли со Старостиным (Сергей Старостин — фолковый музыкант, председатель жюри музыкального конкурса фестиваля. — Прим. ред.). Пели «Братьев Гримм», «Наутилус», «Мумий Тролля». Очень клевые, симпатичные, молодые, лет по 16. Я им 100 рублей положила.

— Как это всё существует вместе?

— А почему нет-то? Народ-то разный весь.

— Тоже народная музыка.

— Да. Тоже народная музыка.

— Чем фестиваль остается лично для вас?

— Честно сказать, это… такое, знаете, душевное. Для души, для сердца, для ума. Если коротко: я живу от фестиваля до фестиваля, от «Мира Сибири» до «Мира Сибири».

Потому что эта беготня, эта работа, эта Москва — это же бешеная скорость. Волка ноги кормят, и ты бесконечно в какой-то пахоте за каждую копейку. И думаешь: «Да твою ж мать, быстрее бы „Мир Сибири“ уже». Это отдых с работой вместе, это такое удовольствие, такой кайф. Это жизнь. Вот это жизнь, понимаете? Не то, что мы делаем круглый год, пытаясь заработать, чтобы, как говорил мой барабанщик, кушать не отвыкнуть. А вот здесь настоящая жизнь происходит. Мне жалко людей, которые этого не понимают и до сих пор не были здесь.

— Может, потому что музыка для обычных людей сейчас не играет такой роли, как, скажем, в 1990-е?

— Тогда для начала надо вспомнить 1987-й, когда вылезло всё подполье на свет, вся рокерская эта туса. Ё-моё, «Наутилус Помпилиус» по телевизору показывают — офигеть вообще! Тогда да, все почувствовали какую-то свободу. Вот, пожалуй, слово, которое может охарактеризовать 90-е.

Хорошо быть не звездой

— Мы три года живем, скажем так, в новых условиях, в некоторой изоляции от мира. Как изменилась музыкальная индустрия за это время?

— Концертов стало меньше, поездок меньше. Я не знаю вообще, кто [из музыкантов] сейчас может поехать в тур по Европе. Не могу себе представить. А ведь есть такие люди.

— А наши друзья китайцы?

— Мы не были в Китае. Это направление не особо было пробито. Хотя знакомые музыканты бывали там, ездили и говорили, что это прямо неосвоенная поляна для гастролей и давайте все туда. А нас туда не звали. Нас на Запад звали, мы и ездили.

— А сейчас не ездите?

— Сейчас я на пенсии, можно сказать. На тренерской работе. Я училка. Преподаю вокал — взрослым и детям, частным образом. В двух школах. Одна дружественная мне, причем барабанная. А вторая — это просто я как частный препод даю объявления, ко мне приходят, я занимаюсь.

Я беру тех, у кого есть слух. Если слух есть, так и всё остальное нарабатывается легко. У меня две саксофонистки, одна флейтистка, пианистка, гитарист. Четверо детей, значит, и программист. Одна из детей пишет свои песни, и программист пишет свои песни — очень лирические, про любовь.

Не беру учеников, только если слуха нет, потому что это бессмысленно. Хотя есть у меня один ученик, он первый раз еще до пандемии приходил. Я с ним пыталась заниматься, а потом говорю: «Павел (имя изменено. — Прим. ред.), вот вам три методики по развитию слуха, приходите потом». И он позанимался, пришел спустя года два — действительно стало лучше. Мы сейчас с ним работаем, даже на концерты он выходит.

— Вам нравится?

— Учить? Да, я поняла, что я это умею, оказывается. Мне нравится, да.

— Можно что-нибудь неприличное спросить? Про татуировки. У вас лягушка классная на ноге.

— У меня еще кот с мухоморовкой.

— А давно он у вас?

— Нет, полгода примерно.

— А какая самая первая татуировка?

— Я забивала змею в 2003 году в Сингапуре. На плече была кобра. Я проснулась в Сингапуре с утра с мыслью, что мне надо срочно пойти сделать татушку. Спустилась на ресепшен, говорю, где у вас татушки бьют? Они показали рынок в соседнем квартале. Там просто толпа малайцев, все: «Давай сюда, девушка, девушка, давай к нам» — как у нас на рынке. Я нашла какого-то малайца, говорю: «Есть у тебя кобра?» Говорит, есть, показал мне журнал, я закопалась в этих кобрах, набила. И через лет десять обнаружила, что у нее нет носа. Язык, морда — всё есть, а дырок носа нет. А потом она позеленела, расползлась — в общем, не очень качество. Я ее забила. Ну потом пошло-поехало, сейчас у меня девять тату. Это вот умная рыба (показывает).

— Почему умная?

— Ну она в очках, с зонтиком, книжку читает, наверное.

— Знаете рандомный факт про зонтик?

— Какой?

— Слово пришло в русский язык из голландского именно в такой форме — «зонтик» — и уже потом тут сократилось до «зонта».

— И всё?

— Будем честны, мало кто впечатляется этим фактом… Просто обычно наоборот, и суффикс -ик добавляется к слову уже потом.

— Ну да, получается зонтик — маленький, а зонт — большой. Ну у меня большой зонт — с ручкой как у катаны. Я когда я в метро захожу, у меня [инспектор службы безопасности] обычно спрашивает: «Так, что это у вас?» «Самурайский меч», — говорю. Она такая: «Без шуток!» — «А что, не видно без шуток»? — «Зонтик». — «Ну а что ты спрашиваешь-то?»

— Вы ездите на метро?

— Ну да, я же не Надежда Кадышева, слава богу, чтобы меня персонально возить. Спокойно так я езжу, меня не узнают, вообще тишь да гладь. Хорошо быть не звездой.