UnHerd: творчество Достоевского глубоко влияет на умы западной молодежи
Призывы бойкотировать русскую культуру ошибочны, пишет UnHerd. Она очаровывает западные умы и сохраняет на них глубокое влияние. Для американской молодежи, разочарованной материализмом и либерализмом, творчество Достоевского актуально как никогда.
Кристофер Эйкерс (Christopher Akers)
Молодежь жаждет антикапиталистического пророка.
В письме вскоре после освобождения с сибирской каторги в 1854 году Федор Достоевский написал о себе: “дитя века, дитя неверия и сомнения”. Материализм, нигилизм и атеизм — именно эти силы охватили Россию в XIX веке, именно с ними Достоевский так яростно боролся в своих произведениях, и именно они лежат в основе современного либерализма в наш собственный век неверия и сомнения. Однако это не единственное, в чем творчество Достоевского перекликается с современностью.
Близкие ему темы свободы, веры, национализма, распада семьи и самоубийства тесно переплетаются с актуальными культурными проблемами. Сегодня, на волне растущей популярности, пророческий характер Достоевского проявился как никогда ярко. Творчество этой сложнейшей фигуры находит мощнейший отклик в нашу противоречивую эпоху, а русская литература продолжает очаровывать воображение Запада.
Как ни посмотри, а Достоевский действительно запал в душу новому поколению читателей. Самым продаваемым произведением серии Penguin Classic в прошлом году стала его повесть “Белые ночи” (1848), чему немало способствовал ажиотаж в сообществе BookTok, а продажи “Братьев Карамазовых” (1880) и “Преступления и наказания” (1866) с 2020 года выросли примерно втрое.
Этот всплеск интереса — последний виток в неоднозначной репутации автора, которая то и дело менялась с течением времени, как при жизни, так и после смерти в 1881 году. После восторженного приема дебютного романа Достоевского “Бедные люди” (1846), его повесть “Двойник” (1846) получила очень смешанные отзывы и более десяти лет прозябала в безвестности. По-настоящему крепкую народную славу Достоевский обрел у себя на родине лишь под занавес лет.
Литературные светила имели совершенно полярные мнения о самом Достоевском и его творчестве. Альбер Камю считал, что “истинным пророком XIX века был Достоевский, а не Карл Маркс”, а Эдвард Морган Форстер утверждал, что “ни один английский романист не изучил душу человеческую так же глубоко”. С другой стороны, Джозеф Конрад сетовал, что “от произведений Достоевского исходит какой-то тошнотворный смрад, который я не могу выносить”.
Тех, кто только знакомится с Достоевским, наверняка изумит его либеральное прошлое, учитывая его репутацию величайшего реакционера. Именно интерес к французскому утопическому социализму привел его в революционную группу, связанную с радикальным кружком Петрашевского в Санкт-Петербурге. Это, в свою очередь, послужило причиной ареста в 1849 году, за которым последовали отмененный непосредственно перед казнью расстрельный приговор и ссылка в Сибирь, где из книг он мог читать лишь Новый Завет.
Позже Достоевский с презрением отзывался о периоде, когда он “преобразился в европейского либерала”. Либерализм, против которого он восставал, был русским нигилизмом XIX века, вставшим на путь отрицания и отбросившим все традиции и нравственные ограничения благодаря превратному пониманию прогресса. Нигилизм, проникший в русское сознание благодаря роману Ивана Тургенева “Отцы и дети” (1862), имеет глубокое сходство с либерализмом XXI века: с одной стороны, в научном утопизме, с другой — во взгляде на материализм как на инструмент обеспечения основополагающих ценностей.
“Бесы” (1872) — это масштабная и разгромная критика нигилизма. В романе одержимый Петр Верховенский с ликованием отзывается о революционном терроре: “Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается камнями”. “Бесы” нигилизма и материализма ведут Петра и его разношерстную компанию радикалов к убийствам и, в конечном счете, самоуничтожению на фоне провинциальной России XIX века. Своей хроникой нигилистического погружения в хаос в погоне за абсолютной свободой Достоевский предвосхитил тоталитаризм и большевизм века ХХ.
Роман — несмотря на мрачный сюжет, исполненный буффонады и фарса — стал откликом на реальные события и актуальные на тот момент интеллектуальные диспуты. Сюжет убийства Ивана Шатова — члена состряпанной на скорую руку революционной ячейки, сумевшего вырваться из её нигилистической хватки, — Достоевский почерпнул из расправы над студентом, восставшим против пропагандиста Сергея Нечаева. Вдохновленная Нечаевым радикалка Вера Засулич застрелила петербургского губернатора. Оскар Уайльд написал по мотивам этих событий пьесу.
Ответом Достоевского материализму и либерализму стала Святая Русь. Свято веря в духовное превосходство русской нации и православие как единственное выражение чистого и незамутненного христианства, Достоевский ударился в ура-патриотизм. Он призывал отбить у турок Константинополь как колыбель православия и поддерживал попытки России вернуть территории, утраченные после Крымской войны. Это его собственный голос, пусть и в искаженном виде, звучит в устах Шатова: “Единый народ-богоносец — это русский народ”.
Такое мировоззрение вызывает некоторую неловкость в контексте российской спецоперации на Украине. Хотя, безусловно, было бы крайне несправедливо заниматься домыслами о том, как к этому конфликту отнесся бы сам Достоевский. Как бы то ни было, в эпоху крепнущего национализма и политических крайностей мессианские взгляды Достоевского особенно актуальны у него на родине. Сам Владимир Путин, некогда оправдывавший современное русское мессианство крещением князя Владимира в Киеве в 988 году и рождением Святой Руси, называл Достоевского писателем “русского сердца”, противопоставляя его “прагматичному” Западу.
Невозможно понять Достоевского, умаляя его христианские убеждения. Хотя он исследует религию через призму сомнений и духовного опустошения и нередко рассуждает о вере от противного, было бы грубой ошибкой считать его объятым сомнениями агностиком. В конце концов, даже не приводя формальных доводов в пользу существования Бога, он рисует картину мира, в котором выбор и последствия веры либо неверия говорят сами за себя. Его собственная позиция, на краю веры, проступает в мрачных и жутких эпизодах, которыми изобилуют его романы: в страданиях разума, безумии, убийствах, самоубийствах и надругательствах.
Эта религиозная точка зрения зазвучала по-новому в нынешний культурный миг. Консенсус “новых атеистов” начала XXI века пошатнулся. Это подтверждается ростом интереса молодежи к традиционным формам христианства: недавний опрос YouGov показал, что 16% британцев в возрасте от 18 до 24 лет посещают церковь не реже раза в месяц (что значительно выше, чем 4% в 2018 году). Кроме того, обратившаяся в христианство молодежь установила рекорд по крещениям во Французской католической церкви на прошлую Пасху. Форум Reddit изобилует дискуссиями о том, как их на это вдохновило чтение Достоевского, а современные христианские деятели, от папы Франциска до Роуэна Уильямса, называли его фигурой, представляющей огромный духовный интерес (бывший архиепископ Кентерберийский даже написал о нем книгу).
Тут мы подходим к “Братьям Карамазовым”, последнему и величайшему роману Достоевского. Это глубокое исследование вопросов веры, нравственности и свободы на материале убийства Федора Карамазова, страданий, моральной неопределенности и диаметрально противоположных взглядов его четырех сыновей.
В романе есть знаменитая вставная притча “Легенда о Великом инквизиторе”. Ее рассказывает терзаемый проблемой зла интеллектуал Иван своему брату-послушнику Алеше. Вернувшегося на Землю Христа в Севилье XVI века арестовывает инквизитор, только что сжигавший еретиков. Инквизитор говорит Христу, что тот превратно понял свободу. Человечество было бы счастливее, если бы он поддался искушениям дьявола в пустыне. Массы не могут совладать со свободой, но жаждут хлеба, чудес и диктаторской власти. “Тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?” — бросает он ему. Христос во время речей Инквизитора лишь безмолвствует. Наконец он “тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста”. С содроганием Инквизитор выгоняет его на “темные стогна града”.
Притча затрагивает самую суть тоталитаризма ХХ века и конфликт между свободой и безопасным удовольствием, лежащий в основе современного либерализма. В то же время она предвещает антиутопическую литературу ХХ века, вышедшую из-под пера Хаксли и Оруэлла. Наконец, это подчеркивает порой парадоксальный подход самого Достоевского к религиозной истине: критик Константин Леонтьев писал, что это не что иное, как “прекрасная фантазия”, однако оттенки самого Достоевского в его взглядах на христианство “ошибочны, ложны и туманны”.
Это не должно вызывать удивления, ведь, как и любой пророк, Достоевский не лишен парадоксов. Хотя надо учитывать и культурный контекст: просто возмутительно, что писатель, столь удивительно глубоко исследовавший страдания человечества, мог опуститься до низменного антисемитизма. В “Братьях Карамазовых” в ответ на вопрос “Правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?” благочестивый Алеша отвечает просто: “Не знаю”. Это весьма фривольное обращение с кровавым наветом.
Кроме того, в той же “Легенде” очевидны и яро антикатолические взгляды Достоевского. Они связаны с его антипатией к Западу в целом и порой достигают абсурдных масштабов. Князь Мышкин в романе “Идиот” излагает точку зрения самого Достоевского: “Католичество — всё равно что вера нехристианская”. Что и говорить, Достоевский не был экуменистом, хотя я и не считаю, что это умаляет мощь его литературной апологии христианства.
Несмотря на эти противоречия — и глубоко ошибочные призывы бойкотировать всю русскую культуру из-за спецоперации на Украине— классическая русская литература сохранила глубокое влияние на западные умы. Россия — европейская страна, однако в силу своих антилиберальных традиций принципиально не принадлежит Западу, что придает ей определенную чуждость и инакость. Хотя в некоторых отношениях Россия воспринимается как не столь дальняя родственница, ее душа чужеродна, даже непостижима. Знакомые и одновременно неведомые духовные и политические силы, заключенные в великих русских романах и исследуемые на фоне исторических перипетий, сохраняют неизменную притягательность.
Что же до самого Достоевского, то в его творчестве таится нечто темное и опасное, возможно даже порочное. Это делает его еще более актуальным для современных читателей, чем даже Толстой, Гоголь и Тургенев. Жестокий реализм его произведений и их неистовый экзистенциализм удивительным образом ложатся на современные литературные запросы, а его антикапитализм, несомненно, привлекает молодых читателей, раздосадованных вопиющими провалами современной политики. Короче говоря, современным “детям сомнения” пищи для ума хватает.
Кристофер Эйкерс — старший репортер и редактор The Financial Times.