В 1929 г. государственный секретарь США в администрации президента Герберта Гувера Генри Стимпсон распорядился закрыть так называемый «черный кабинет» — отдел дипломатического ведомства, занятый дешифровкой перехваченных телеграфных сообщений иностранных посольств. Хотя, судя по всему, в основе этого решения лежали преимущественно вполне прагматичные соображения бюджетной экономии, широкую известность получило сделанное по этому поводу заявление Г. Стимпсона о том, что «джентльмены не читают письма друг друга». В эпоху межвоенного изоляционизма Соединенные Штаты еще могли позволить себе высокий морализаторский пафос, обосновывая даже сугубо утилитарные бюрократические задачи.
Прошло немногим более десяти лет, и тот же Стимпсон, назначенный уже новым президентом Франклином Делано Рузвельтом на пост военного министра США, пересмотрел свои взгляды на «неэтичность» служб дешифровки и с самого начала Второй мировой войны активно пользовался этим источником разведывательной информации (что, впрочем, не предотвратило эпичный провал американской разведки, проглядевшей подготовку нападения Японии на тихоокеанский флот США в Перл-Харборе 7 декабря 1941 г.). В 1942 г. отдельные разведывательные подразделения различных федеральных ведомств Соединенных Штатов были впервые объединены в рамках поспешно созданного Управления стратегических служб под общим руководством Объединенного комитета начальников штабов.
Вероятно, тогда многим в Америке казалось, что чтение чужих писем — сугубо временная мера, вызванная чрезвычайными обстоятельствами военного времени, и что после возвращения к мирной жизни необходимость в широкой разведывательной деятельности Соединенных Штатов отпадет сама собой. Но прошло еще несколько лет, на смену Второй мировой пришла холодная война, и тут очень быстро выяснилось, что джентльмены не только охотно читают чужие письма, но и вполне способны на многие другие, гораздо более сомнительные с точки зрения обыденной морали деяния.
В 1947 г. было создано Центральное разведывательное управление (ЦРУ), которое вскоре отметилось такими достижениями как свержение иранского премьер-министра Моссадыка и президента Гватемалы Арбенса. Наибольший общественный резонанс, однако, получила организованная ЦРУ в 1961 г. попытка вторжения на Кубу, которая в итоге стоила карьеры главному идеологу и планировщику подрывных операций США Аллену Даллесу. Попутно отметим, что вынужденную отставку Даллеса повлекли за собой отнюдь не какие-то причины морально-нравственного характера (угрызения совести?), а сокрушительное фиаско высадки в кубинской бухте Кочинос. При том, что сам Аллен Даллес, нисколько не раскаиваясь в содеянном, перекладывал всю вину на президента Джона Кеннеди, который якобы выделил недостаточно сил и средств для проведения операции.
Тем не менее демонстративное морализаторство Генри Стимпсона так и не было окончательно забыто, и время от времени оно продолжает всплывать в периодически возобновляющихся дискуссиях о морально-нравственных основах разведывательной деятельности.
Предмет споров
Дискуссии о моральных принципах в разведке и контрразведке, разумеется, уже давно не ограничиваются такой относительно безобидной сферой как перлюстрация дипломатической переписки. В богатом и постоянно расширяющемся арсенале средств современных спецслужб имеются и куда более опасные инструменты, включая прямой обман, дезинформацию, различные способны манипулирования людьми, убийства политических оппонентов, участие в заговорах в целях свержения иностранных правительств, систематические нарушения национального и международного законодательства в ходе «тайных операций» и т. п. Документально подтверждена использовавшаяся ЦРУ уже в нашем столетии практика создания тайных тюрем и применения пыток в отношении находящихся там заключенных.
Для вербовки агентов и информаторов такие организации как ЦРУ, MI6 или Моссад нередко используют средства угроз и шантажа, при этом нередко делается ставка на самые постыдные человеческие пороки, слабости и темные инстинкты. Разведывательные структуры прибегают к услугам криминальных группировок, политических экстремистов и религиозных фанатиков. В повседневной практике разведывательных организаций во многих странах мира использование подобных инструментов часто считается не только допустимым, но и желательным, необходимым и даже похвальным.
В этой ситуации неизбежно возникает вопрос о противоречии между целями и средствами работы соответствующих служб — декларируемые цели могут быть самыми высокими и благородными, в то время как средства нередко оказываются низкими, а то и вообще противозаконными. Параллельно встает и другой, не менее принципиальный вопрос: как вообще оценивать эффективность разведывательной деятельности? Допустимо ли принимать во внимание лишь непосредственные результаты тех или иных операций, или надо также учитывать более долгосрочные и не всегда явные политические и общественные последствия таких операций? Ведь широкое и повседневное использование более чем сомнительных средств, возведенная в норму практика выхода за рамки сложившегося морально-нравственного и даже правового пространства, в конечном счете, подрывает основы именно тех государственных и политических институтов, принципов и ценностей, которые разведка и контрразведка призваны всеми силами защищать.
Например, осенью 1973 г. ЦРУ участвовало в свержении демократически избранного, пусть и недружественного по отношению к Вашингтону правительства Сальвадора Альенде в Чили. С точки зрения ближайших задач политики США (предотвращение очередного «левого поворота» в Латинской Америке) эта операция завершилась блестящим успехом. Но разве эта тактическая внешнеполитическая победа одновременно не разрушала веру американских граждан в незыблемость демократических институтов, в том числе и в их собственной стране и не стала одним из катализаторов глубокого внутриполитического кризиса в США середины 70-х гг. прошлого века?
Более того, если базовые права человека (например, право на частную жизнь) декларируются западными либеральными демократиями как универсальные, то их нарушение в ходе разведывательной работы, а тем более «тайных операций» в любой точке планеты — пусть даже и в самых что ни на есть тоталитарных или «неудавшихся» государствах — неизбежно рождает сложные дилеммы правового и морально-нравственного порядка. Попытки разрешить правовую дилемму формальным образом, приняв регламентирующие разведку законы (например, разграничив полномочия между ФБР и ЦРУ, запретив внешней разведке какие бы то ни было действия в отношении граждан США внутри страны), не выглядят убедительными — получается, что права американских граждан измеряются по иной шкале и имеют другие стандарты по сравнению с правами иностранцев. Как тогда быть с универсализмом прав человека? И даже полное формальное соответствие работы спецслужб букве закона далеко не всегда освобождает их от бремени моральной ответственности.
Если говорить о разведке в самом узком смысле слова, то есть как о получении чувствительной информации о внешнем объекте скрытно от самого объекта, то надо признать, что далеко не все сферы деятельности, относящиеся к разведке, в равной степени создают острые морально-нравственные коллизии. Такие коллизии, не возникают, например, в ходе сбора информации с помощью национальных технических средств или путем процеживания больших массивов открытых данных, циркулирующих в глобальной интернет-сети. Моральные коллизии редко возникают и в процессе чисто аналитической работы, связанной с обработкой и оценкой полученной сырой информации. Коллизии появляются, когда речь заходит об отдельных функциях спецслужб, связанных со специфическими методами получения закрытой информации (шпионаж) или с предотвращением доступа к такой информации со стороны потенциального противника (контрразведка). Даже моральные мучения сотрудника ЦРУ и Агентства национальной безопасности Эдварда Сноудена, которые в итоге летом 2013 г. привели к самой масштабной утечке секретных данных за всю историю американской разведки, были спровоцированы не столько его многолетней работой как аналитика, сколько нечистоплотными методами вербовки ЦРУ иностранных граждан, непосредственным свидетелем чего Сноуден оказался в Швейцарии в 2007 г.
Если же оценивать разведку не как техническое средство сбора специфической информации, а как инструмент практической политики (воздействие на целевые зарубежные аудитории, финансирование диссидентов, влияние на выборы в иностранных государствах, участие в подготовке государственных переворотов, поддержка сепаратистов, кибератаки на критическую инфраструктуру, похищения и убийства политических лидеров и пр.), то в этом случае фактически надо говорить уже о морально-нравственных стандартах внешней политики того или иного государства в целом. Соответственно, моральная ответственность за сомнительные операции распространяется не только на непосредственных исполнителей такого рода операций и даже не только на руководителей соответствующих спецслужб, но и на высшее политическое руководство стран, вовлеченных в подобную деятельность.
Поэтому, например, в случае с упоминавшимся выше военным переворотом в Чили 11 сентября 1973 г. претензии морально-нравственного порядка должны предъявляться не только и не столько к тогдашнему директору ЦРУ Уильяму Колби, который был утвержден на этой должности буквально за неделю до переворота и вообще пытался максимально ограничить «тайные операции» этого ведомства, сколько на Государственного секретаря Генри Киссинджера, возглавлявшего так называемый «Сороковой комитет» правительства США - сверхсекретную межведомственную группу по планированию и координации «тайных операций», действовавшую в годы администрации Ричарда Никсона. Своеобразной иронией истории можно считать тот факт, что именно в 1973 г. Генри Киссинджер получил Нобелевскую премию мира за свою роль в достижении Парижского мирного соглашения, которое на время прекратило войну во Вьетнаме и, как предполагалось, должно было ее окончательно завершить.
Макс Вебер и моральный релятивизм
Хотя история международного шпионажа не уступает по своей длительности истории человечества, и многочисленные ссылки на хитроумные шпионские и диверсионные акции нетрудно отыскать даже в Ветхом Завете, попытки как-то юридически регламентировать деятельность спецслужб или применить к ним какие-то морально-нравственные требования по большей части всегда сводились к абстрактному морализаторству в стиле вышеупомянутого Генри Стимпсона. Шпионы и предатели редко пользовались широкой общественной симпатией; эта почти инстинктивная неприязнь, помноженная на незнание того, чем именно и как занимаются соответствующие службы, так или иначе распространялась и на выдающихся организаторов разведывательной деятельности.
Неслучайно, например, глава французской военной и политической разведки при Людовике XIII и кардинале Ришелье Франсуа Леклер дю Трамбле (отец Жозеф или «серый кардинал») до сих пор воспринимается как одна из самых зловещих фигур на политической сцене Европы смутных времен Тридцатилетней войны. Не слишком жаловали современники и историки фактического создателя Преображенского приказа «князя-кесаря» Федора Юрьевича Ромодановского, отвечавшего не только за политический сыск, но и за широкий круг вопросов разведки и контрразведки в петровской России. Некоторые выдающиеся деятели разведки и контрразведки вызывали уважение и даже восхищение в том числе у своих противников — вспомним, к примеру, легендарного министра государственной безопасности ГДР (Штази) в 1957–1989 гг. Эриха Мильке. Но они редко воспринимались как истинные герои или как образцы высоких нравственных стандартов.
Фундаментальные особенности работы спецслужб всегда затрудняли и по-прежнему затрудняют создание сколько-нибудь детального и непротиворечивого, а тем более — универсального и общественно доступного «кодекса поведения» дня них. Тем не менее можно обратиться к имеющимся попыткам применить универсальные морально-нравственных установки по отношению к государственным институтам и государствам в целом. Сошлемся на известную теорию отца современной социологии Макса Вебера о существовании двух типов этики — этики убеждений и этики ответственности.
По мнению Вебера, этика убеждений апеллирует к абсолютным нравственным принципам («На том стою, и не могу иначе» — Мартин Лютер), этика ответственности основана на учете вероятных последствий принимаемых решений («Цена величия — ответственность» — Уинстон Черчилль). Этика убеждений предполагает возможность достижения мировой гармонии на основе универсализма категорического императива Канта, в то время как этика ответственности констатирует наличие в мире непреодолимого плюрализма ценностей. Носителем этики убеждений выступает святой или религиозный проповедник, носителем этики ответственности — отстраненный аналитик или дальновидный политический деятель.
Отталкиваясь от логики Вебера, можно предположить, что для частного лица естественно следовать этике убеждений, в то время как институты, а тем более — государства, вынуждены действовать в русле этики ответственности. Поэтому те действия, которые считаются абсолютно неприемлемыми для отдельного человека, оказываются при наличии определенных обстоятельств вполне допустимыми для государства. В случае со спецслужбами расхождения между этикой убеждений и этикой ответственности приобретают особенно явно выраженный характер: ведь в данном случае речь идет не о каком-то обычном государственном институте вроде министерства транспорта или сельского хозяйства; особенности деятельности спецслужб, как это уже отмечалось выше, не только допускают, но даже предполагают прямое нарушение именно тех ценностей и принципов, на страже которых и должны стоять эти спецслужбы. Разведка и контрразведка по определению включают обман, дезинформацию, манипулирование людьми, использование их слабостей и пороков.
В контексте использования понятия «этики ответственности» Вебера возникает закономерный вопрос: перед кем именно несут или должны нести ответственность спецслужбы? Абсолютный монарх несет ответственность перед Богом, демократически избранное правительство несет ответственность перед своим электоратом, законопослушные граждане несут ответственность перед обществом и государством. Между тем, сама специфика разведывательной работы неизбежно ограничивает возможности общественного контроля над соответствующими организациями. В Конгрессе США, в Парламенте Великобритании, в Национальной ассамблее Франции и в израильском Кнессете деятельность спецслужб обсуждается, как правило, профильными комитетами в закрытом режиме, причем даже и в таком режиме законодатели не всегда имеют возможность ознакомиться со всеми деликатными деталями той или иной спецоперации. А элементы бесконтрольности и неподотчетности, в свою очередь, создают благоприятную среду для различных злоупотреблений и даже для должностных преступлений, которые были бы невозможными или, по крайней мере, значительно менее вероятными, в других, более открытых структурах государственного управления.
С другой стороны, сделать детальную информацию о деятельности спецслужб более доступной для широкой общественности и даже для более узкого круга облеченных соответствующими полномочиями представителей законодательной власти в некоторых случаях означало бы подвергнуть сотрудников спецслужб дополнительным рискам и создать угрозы провала важнейших разведывательных и контрразведывательных миссий. По всей видимости, морально-нравственные ограничения, накладываемые на деятельность спецслужб, должны рождаться внутри самих этих спецслужб, как бы наивно и пафосно ни звучало такое утверждение. Если институциональные механизмы самоограничения не работают, то не будет работать и этика ответственности Макса Вебера.
Разведка и война
Существуют ли другие государственные институты, где специфика морально-нравственных проблем сопоставима с этими проблемами в спецслужбах? С определенной натяжкой разведку можно сравнить с деятельностью правоохранительных органов по борьбе с организованной преступностью. Этим органом также приходится время от времени прибегать к морально сомнительным методам работы, включая внедрение агентов в организованные преступные группировки, давление на свидетелей, дезинформация и провокации в отношении криминальных боссов. Профессиональные требования к хорошему сыщику и хорошему разведчику если не полностью совпадают, то, по крайней мере, пересекаются.
Владимир Шарапов, который в многосерийном советском боевике «Место встречи изменить нельзя» был внедрен в орудовавшую в Москве банду «Черная кошка», с тем же успехом мог бы вскрыть и иностранную разведывательную сеть — тем более, что на фронте он командовал разведротой. Однако внутренним правоохранительным органам труднее ссылаться на высшие интересы национальной безопасности, их деятельность чаще оказывается на виду у широкой общественности, а потому и возможности эффективного внешнего контроля здесь, как правило, выше, чем в случае с разведывательным сообществом
Разведку и контрразведку как сферу деятельности государства нередко сравнивают также и с ведением военных действий. Если на войне по определению не действуют некоторые морально-нравственные нормы, принятые в мирной жизни, то не будет ли логичным предположить, что тот же принцип должен применяться и по отношению к разведке? О разведывательной работе часто говорят как о tertia optio (третий вариант), когда инструментов традиционной дипломатии уже недостаточно, а прямое использование военной силы считается избыточным или, как минимум, преждевременным. Если разведка занимает промежуточное положение между войной и дипломатией, то и ее морально-нравственные правила должны отражать этот промежуточный статус, то есть разведчику должно быть позволено больше, чем дипломату, но меньше, чем военному во время вооруженного конфликта.
Для войны, как известно, существуют особые правовые и этические рамки, касающиеся правомерности использования военной силы во внешней политике, а также ограничений на те или иные формы ее использования. Многие идеи на этот счет были высказаны еще более двух тысячелетий назад Марком Туллием Цицероном и получили дальнейшее развитие в работах святого Августина и Гуго Гроция. В самом общем виде их можно разделить на jus ad bellum — право на войну (в современной интерпретации — теория справедливой войны) и jus in bello — право в войне (международное гуманитарное право). При этом jus in bello прямо не зависит от jus ad bellum, то есть ведение даже справедливой войны не может служить автоматическим оправданием для любых нарушений общепризнанных норм гуманитарного права.
Можно было бы предположить, что разведывательная деятельность также должна была бы иметь две нормативно-правовые рамки — jus ad intelligentiam (право на ведение разведывательной деятельности) и jus in intelligentia (право в ходе осуществления разведывательных операций). С первой рамкой все предельно ясно. «Шпионаж, так же, как и проституция — одна из важнейших профессий в мире, — отмечал президент России Владимир Путин. — Никто этого не закрывал и закрыть пока не в состоянии». Никаких жестких правовых или морально-нравственных запретов на ведение разведывательной деятельности установить в обозримом не получится — если исключить гипотетический сценарий создания какого-то всемирного правительства. А вот конкретные формы и методы работы спецслужб можно было бы попытаться ограничить, оттолкнувшись от аналогичных правовых и морально-нравственных ограничений, распространяющихся на ведение вооруженной борьбы.
Но здесь сразу же на поверхность выходят принципиальные различия между вооруженными конфликтами и работой спецслужб. Любой вооруженный конфликт — это все-таки совершенно особый, часто не слишком продолжительный период в жизни государства. А разведка и контрразведка — инструменты «повседневного пользования». Иными словами, война представляет собой ultima ratio (последний довод) политики, т.е. крайнее средство, применяющееся тогда, когда все остальные способны разрешения международных конфликтов оказываются исчерпанными. Разведка, наоборот, выступает как prima ratio (первый довод), поскольку разведывательная работа в то или иной форме сопровождает любые политические действия и даже предшествует последним.
Если война воспринимается как исключение из правил, что оправдывает неизбежный сопутствующий войне моральный релятивизм, то разведка по праву считается элементом международной повседневности, а потому в отношении разведки труднее обосновать и оправдать какую-то моральную исключительность. Например, временные ограничения на неприкосновенность частной жизни во время войны понятны и, как правило, не вызывают морального отторжения, в то время как постоянные ограничения на эту неприкосновенность, связанные с разведывательной деятельностью, порождают обоснованные сомнения и возражения этического характера.
Более того, разведка и контрразведка — это инструменты, которые активно используются не только в отношении противников и конкурентов, но и в отношении союзников и партнеров. Вспомним хотя бы неоднократные случаи разведывательной работы Израиля, направленной на руководство Соединенных Штатов, включая сбор информации о секретных переговорах США и Ирана накануне подписания СВПД в 2015 г. Одно дело — использование морально сомнительных приемов и методов борьбы с нередко демонизируемым противником, и совсем другое — применение столь же сомнительных приемов и методов во взаимодействии со своими друзьями. Отступления от общепризнанных морально-нравственных норм в данном случае трудно оправдать ссылками на исключительность переживаемого момента или на особенности объекта разведывательной деятельности.
Более того, по крайней мере в западной интеллектуальной традиции деятельность спецслужб, как правило, воспринимается как морально более предосудительная, чем ведение «честных» боевых действий. Акты саботажа, диверсии, партизанские рейды и пр. всегда оценивались как проявления вероломства, коварства и трусости, как свидетельство отсутствия тех высоких моральных стандартов, которые присущи военным — «людям долга, отваги и чести». Противопоставление военных лидеров и руководителей спецслужб присутствует и в отечественных исторических нарративах — на роль образцово-показательного героя Великой отечественной войны гораздо лучше подходит блистательный, полностью открытый и понятный всем маршал Константин Рокоссовский, чем темный и зловещий заместитель председателя Совнаркома Лаврентий Берия. На Западе подозрительное отношение к разведке во многом сохраняется и сегодня: в большинстве западных фильмов о заговорах «глубинного государства» главных злодеев, как правило, стоит искать в коррумпированной верхушке спецслужб, а не в руководстве вооруженных сил.
Поэтому, наверное, неслучайно, что, например, американский президент Дональд Трамп всегда с пиететом относился к американским военным, и с открытым недоверием — к американским спецслужбам. И для этого есть еще и практические основания — главные внешнеполитические неудачи США в нынешнем столетии (интервенции в Ираке и в Афганистане) были в большей степени связаны с неправильными оценками ситуации со стороны спецслужб, чем с провалами американских военных непосредственно на поле боя.
Дискуссии о «кодексе разведки»
Решение сложных морально-нравственных дилемм разведывательной деятельности эксперты ищут в определении некоторых общих принципов, на которых она должна строиться. Каким бы мог выглядеть «кодекс поведения» спецслужб, исходя из того, что никто из ответственных игроков в мире разведки и контрразведки не может быть заинтересован в игре без правил?
Одним из ограничителей в работе спецслужб мог бы стать принцип избирательности (селективности). Подобно тому, как гуманитарное право не разрешает в ходе вооруженного конфликта целенаправленное нанесение ударов по гражданскому населению противника, разведывательная деятельность, по мнению многих экспертов, не должна вести к прямой угрозе жизням или благополучию обывателей, хотя и может нарушать какие-то другие, менее значимые их права. В конце концов, противостояние разведчиков и контрразведчиков — это в первую очередь поединок профессионалов, в котором главным трофеем по необходимости оказываются носители государственных секретов: высокопоставленные чиновники, силовики, другие облеченные властью и статусом лица. Но использование рядовых граждан в этом противостоянии должно быть сведено к минимуму. Вспомним, что даже знаменитый Макс Отто фон Штирлиц из «Семнадцати мгновений весны» в момент вербовки «постороннего» профессора Плейшнера пожалел, что он пришел к несчастному старику со своим делом, вовлекая гражданское лицо в рискованную разведывательную операцию.
Кроме того, обсуждается принцип зеркальности. Это принцип предполагает, что стороны, ведущие противостояние в сфере разведки, должны избегать соблазна эскалации, то есть на любое действие противника предпочтительно отвечать противодействием на том же уровне. По всей видимости, в разведке, как и во многих других областях, уместен ветхозаветный закон — «око за око и зуб за зуб» (Левит 24:20). Идя по пути сознательной эскалации — например, отвечая на утечку ценной информации организацией диверсии или террористического акта — можно очень быстро утратить контроль над ситуацией. Вывод противостояния на более высокий уровень не только повышает риски для обеих сторон, но не может быть оправдан с морально-нравственных позиций.
Еще одной составляющей гипотетического «кодекса поведения» мог бы стать принцип соразмерности. То есть решение о проведении той или иной разведывательной операции нужно принимать лишь тогда, когда дивиденды, получаемые в случае ее успеха, заведомо превышают издержки, возникающие в случае ее провала. Возьмем, например, разразившийся в 2013 г. дипломатический скандал вокруг информации о вероятном прослушивании американскими спецслужбами мобильного телефона германского канцлера Ангелы Меркель. Крайне сомнительно, что ценность полученной в ходе прослушивания конфиденциальной информации даже теоретически могла превысить негативные последствия для американо-германских отношений, возникшие в ходе скандала. Считается, что Никита Хрущев в свое время лично запретил КГБ СССР и ГРУ разработку лидеров мирового коммунистического движения, хорошо понимая, какой ущерб такого рода работа, в случае возможных утечек, была способна нанести единству этого движения.
Наконец, в экспертной среде активно обсуждается принцип дискретности. Он предполагает, что даже самое жесткое и бескомпромиссное противоборство спецслужб по одним вопросам не должно оказаться непреодолимым препятствием для их сотрудничества по другим вопросам. Хороший пример — взаимодействие российских и западных спецслужб во время подготовки и проведения чемпионата мира по футболу в России в 2018 г., позволившее предотвратить несколько масштабных террористических актов. Перефразируя известное высказывание лорда Палмерстона, можно утверждать, что у спецслужб не должно быть ни вечных союзников, ни вечных врагов, а есть лишь интересы национальной безопасности, которые эти спецслужбы защищают.
Разумеется, морально-нравственный «кодекс поведения» спецслужб не может быть оформлен в виде публичного и обязательного к исполнению международно-правового соглашения. Речь может идти лишь о неформальном взаимопонимании между ведущими спецслужбами мира относительно тех красных линий, которые им не следует переступать. Какой-то набор таких красных линий, без сомнения, существовал в эпоху холодной войны, но в нынешних условиях он требует многих уточнений и дополнений, в том числе и в связи с радикально обновившейся технической базой современных разведки и контрразведки.
Джентльмены, конечно, все равно будут читать чужие письма — и завтра, и послезавтра, и всегда, пока существуют национальные государства с их государственными тайнами и секретами. Но джентльменам совсем не обязательно уподобляться уличным отморозкам, которые в кульминационный момент выяснения отношений в пьяной кабацкой драке инстинктивно хватаются за ножи, не задумываясь даже о ближайших возможных последствиях своих импульсивных действий.
Впервые опубликовано в журнале «Невидимое измерение» №2 2025.