Я возвращался из Крыма северной таврийской дорогой — по степи, от которой осталось одно лишь слово. Спаленная солнцем, пожелтевшая, как лихоманка, унылая, как холодный омлет. Мамаева конница прошлись по ней с юга на север и всякую растительную жизнь стерла в пыль. Степь сделалась мертвой, былье на опустевших полях торчало в мареве, словно скошенные кресты на погосте.
Иван Шилов
ИА Регнум
Жара стояла за сорок. А в полдень наступал апокалиптический час — всякое подобие тени исчезало. Кусты вдоль шоссе — курам на смех, а деревья в этих краях…
Не доезжая двадцати верст до Мелитополя, справа по дороге, если ехать от Чонгара, стоит небольшой домик, окруженный забором с трех сторон. Свой вымощенный двор, цветник, сухой колодец. Это придорожное кафе, имени собственного у него нет.
О пользе неторопливого пития шелковичного компота
На черной доске белым мелом: «Домашняя кухня», и всё на этом. Но заведение обосновалось давно и крепко не в последнюю очередь благодаря огромной старой липе, которая высится над обочиной, всегда заслоняя собой от жары крышу домика и даже в самый знойный час отбрасывая длинную тень на дорогу.
Когда тащишься битый час от Чонгара, липа эта манит к себе, как мираж. Кажется, что только рядом с ней и сохранилась жизнь. Я не собирался обедать. Но, подъезжая, притормозил и подумал компоту попросить из шелковицы, который впервые здесь пробовал две недели назад.
И мысль о компоте оказалась потрясающе верной. Как промысел Божий.
Прямо под липой, на обочине стоял автомобиль грязно-зеленого цвета марки УАЗ, с прицепом. «Кибитка с повозкой» занимали всю тень, которую дарила одинокая липа. Я подъехал вплотную. Верхние части дверей — форточки — были сняты, отчего уазик неожиданно напоминал ландо. Наверное, это спасало от жары его водителя. Внутри уазика было совершенно пусто, но хозяин автомобильного средства нашелся немедленно.
Он лежал на крыше. На продавленной, но широкой, как спина бегемота или слона, подложив под спину овечью шкуру с длинным ворсом, а под голову — сооружение типа «подушка», составленное из зеленых военных берцев и вещмешка, лежал босоногий человек.
По-видимому, он крепко спал. Повернувшись лицом к дороге. Поджав колени к животу, вложив ладонь между ляжек. Да, и руки! Закатанные рукава обнажали запястья — не очень чистые, со следами растертого влажными салфетками машинного масла, посеченные какими-то мелкими царапинами. Пройти равнодушно мимо такого человекУАЗа было невозможно.
Спящему на вид было лет сорок-сорок пять, а может быть, и полтинник. Наверное. Сказать трудно. Загорелое, обветренное, красно-бурое лицо, ничего особенного, толстые оттопыренные губы, спутанная, с рыжиной и проседью борода, множество морщин по всей морде, особенно вокруг глаз.
Лицо изможденное, замученное дорогой, жарой, духотой и прочим. При этом оно сохраняло очень забавное выражение. Глуповато-лукавоватое. Кого он перехитрил, прежде чем заснуть?
Почему-то мне кажется, что такое довольное и немножко «себе на уме» лицо должно принадлежать… Колобку. Если у последнего вообще было лицо и если бы ему в последний момент удалось избежать смерти на лисьем носу из-за собственной глупости.
Человек на крыше уазика спал очень крепко, тихо. Как спит усталый, но спокойный внутренне человек. Похоже, жизнь на крышах и шкурах являлась для него не вынужденной мерой, а вполне рутинным делом.
И еще одно. Все мы, несущиеся в своих автомобильных скорлупках с кондиционерами, выглядели в таврийской степи довольно иноземно. А он, спящий на бараньей шкуре на кромке убранного поля пшеницы, — совершенно аутентично.
Конечно, я не посмел его будить. Зашел в кафе, купил стакан компота, медленно, с наслаждением выпил. Купил второй, медленно, с наслаждением выпил.
Сваренная в воде ягода шелковица словно тянула меня остаться, замедлиться. Я поблагодарил и вышел.
Кого Бог послал
Человек на крыше не спал. Лежал на спине и читал что-то в телефоне, держа его над собой на вытянутых руках. Услышав шаги, он немедленно перевернулся на живот, увидев меня, торопливо произнес:
— День добрый! Скажите, вы что-нибудь понимаете в уазиках? С моим явно что-то не так.
Я не разбираюсь в автомобильной технике. Но любопытство взяло вверх.
— А что с ним не так? — спросил я с нарочитым равнодушием в голосе. По моим наблюдениям, так все автомеханики разговаривают с «чайниками».
— Греться начал немилосердно.
— Так это для них нормальное дело. Печку надо на зимний режим включать, — поделился я глубинным знанием из общей практики.
— Я всю дорогу еду с работающей печкой, — отозвался человек с крыши УАЗа.
— Всю дорогу? Сколько же вы едете?
— Пять дней.
— Пять дней?! Откуда?
— Из Москвы в Скадовск, — объяснил водитель. — Я гуманитарку возил под Херсон. Московская патриархия, синодальный отдел по социальному служению и церковному милосердию. Всё довез, выгрузил, теперь вот назад выбираюсь.
«Нифигасе! — подумал я. — У патриархии нет других автомобилей? Плюс сорок снаружи, плюс шестьдесят внутри. Сто градусов в сумме. Как он сам еще не закипел? Не то что форточки, крышу должно было сорвать».
— Честно, ничего не понимаю в автомобилях, — признался я.
— И я ничего не понимаю, — неожиданно обрадовался водитель. — Лежал и думал, кого мне Бог пошлет в помощь? А послал вас, тоже ничего не понимающего. Но вы первый, кто остановился за два часа. Впрочем, я спал еще минут сорок.
— Я компота захотел, — промямлил «божий посланник». — Здесь хороший домашний компот делают.
Человек спустился с крыши. Через задний борт, умело, в три шага, спускаясь на запаску, рукоять колеса прицепа, дышло прицепа и землю.
И представился:
— Максим. Или Максим Максимыч. Руку не протягиваю, изгваздался в масле, пока лазил.
— Александр, — представился я. — Леонидович. Тогда картина будет называться «Два дятла осматривают чудо техники Ульяновского автомобильного завода».
— Согласен, — сказал Максим Максимович. — Два дятла.
Общая немощь сближает людей и странным образом поднимает их над немощью, обнадеживает. Один дятел плюс другой дятел — это целых два думающих дятла, а не один спящий дятел.
Он открыл крышку капота. И мы заглянули внутрь. Там всё было… как положено — мотор, радиатор, валы, шланги, патрубки, прокладки. Частью в масле, частью сухое и пыльное, но ничего особенного нам не сообщавшее. Два дятла смотрели в хитросплетения моторного отсека и ничего не видели. И вдруг…
Я первым заметил черно-серебристый волосок, как будто прилипший к одному из патрубков. Я потянул его вверх и вытянул 15-сантиметровый кусок какой-то нитки. Она была легкая, резиновая и лишь обманчиво блестела как металлическая. И тут мы одновременно поняли, что это часть приводного ремня от помпы. И увидели сам ремень, безжизненно висевший на нижнем ролике.
Ремень растянулся, порвался и слетел с катушек в буквальном смысле. Система охлаждения вышла из чата вместе с вентилятором. Шкив вентилятора намотал на себя целый моток обрывков ремня. Понятно, почему грелся мотор.
Это была победа! Дятлы поняли, в чем беда. А это уже половина дела преодоления беды.
Состояние неизвестности и растерянность мгновенно перетекли в плоскость возникшей ясной задачи — найти замену ремню и доехать до ближайшего сервиса.
Первое упоминание о белом чайнике
Конечно, мы вспомнили рассказы «бывалых», что сорванный ремень следует заменить женскими колготками внатяг. Но ни женщин, ни колготок таврийская степь нам в тот день не предлагала.
Максим Максимыч сказал, что у него осталась веревка, которой старый тент крепился к раме. Веревка была единственным предметом, который сейчас ехал в прицепе. Мы оба согласились, что это не простая веревка, а промыслительная. Веревку достали, обрезали и в четыре руки, кое-как, натянули на две катушки. Минут за двадцать справились.
Помолились на липу — за ней, по идее, был восток, попросили Николая Угодника сопровождать нас неотступно. Завелись и медленно поехали. УАЗ с прицепом и я на своем японском шарабанчике. Хозяйка заведения обнадежила нас: в 12 км прямо по дороге, в селе Акимовке, сразу за ж/д переездом имелся автосервис и магазин.
Жизнь налаживалась, надежда крепла, караван шел. Но недолго. Через пять километров Максим Максимыч сообщил мне по телефону, что стрелка температуры сваливается к критическим показателям. Мы остановились, открыли капот. Веревка исчезла, словно ее корова языком слизала. Видимо, порвалась и вылетела на дорогу. Дятлам-механикам стало очевидно, что двигаться дальше теперь можно только короткими тараканьими перебежками с долгими остановками для остывания.
Дятлы только тогда сообразили, что по уму надо было оставить прицеп возле кафе и тянуть уазик на веревке за моим шарабаном. На то и дятлы, что сильны задним умом. Теперь же оставлять прицеп посреди «нигде» гуманитарщик мой отказывался. А тянуть на себе двоих мой малолитражный «буцефал» не вынес бы.
И мы встали на обочину. Залезли на крышу уазика и сидели там на бараньей шкуре. Глядя в степь херсонскую.
— А чем ты вообще занимаешься? — спросил я.
— Ресторанным бизнесом, — ответил Максим Максимович.
— Да ладно, — не поверил я. — Не похож ты на ресторатора.
— У меня своя кофейня, — сказал он даже с некоторым вызовом. — Ну, почти своя. И, пожалуй, единственная на всю Москву такая. Она вся сделана в стиле стимпанк.
— Это как?
— А это если бы мир и прогресс не двинулся дальше паровых двигателей и только их бы и развивал в самых затейливых формах. Дирижабли, паровозы, машины, целые города, передвигающиеся на железных ногах, и даже паровые космические ракеты. И везде дым, пар, трубы, латунь, медь, железо. Торжество механики!
Говорил он с явным увлечением, как знающий вопрос до тонкостей. Оказывается, в одной отдельной московской кофеенке, где-то в замкадышном Жулебине вся утварь и мебель — от посуды до стульев и стен — всё было оформлено в атрибутике паровых машин и заводных механизмов поздневикторианской Англии. А сам Максим Максимыч, кофейный управляющий, встречал посетителей за прилавком во фраке или пиджаке, жакете, манишке, с моноклем на цепочке в карманчике и тростью с набалдашником в виде поздневикторианского льва.
— А кофе вы какой пьете? — спросил я. — Тоже, что ли, поздневикторианский?
— Армянский, — односложно ответил Максим Максимыч. — Только похоже, закрывается моя лавочка.
— Почему?
— Долго рассказывать. Жарко слишком, — он помолчал некоторое время. — С партнерами не сработался. Парт-нер-шами… Было нас трое — две бабцы да я. Договориться не получилось. Они имели влияние на инвестора, а я нет. Да я сам больше всех и виноват. Не надо было мне уезжать никуда. Без хозяина дело гибнет.
— А зачем поехал тогда?
Вопрос повис. Мы оба разглядывали, как рыжий беркут кружит над жнивьем, охотясь на мышей.
— Совесть, — ответил Максим Максимыч. — Три месяца не был, не возил на фронт ничего. А тут из отдела позвонили и сказали, что так и так, кровать медицинская и куча одежды и взрослых памперсов. Всё никак не уедет в Скадовск. А очень надо. И я подумал, ничего же в Москве за неделю не случится. А я правильное дело сделаю. И уехал. Повез за тридевять земель, в какой-то богом забытый Каланчак белый электрический чайник!
С этими словами Максим Максимович не поленился спрыгнуть на землю, порылся в своей дорожной сумке и вытащил на свет диковинную штучку. Нет, не чайник. А кофемолку. Маленькую, латунную колбочку с крошечной, складывающейся пополам ручкой. Но у меня у самого такая была, привозил из Еревана.
Кофемолка Максим Максимыча была с секретом, словно из книг Льюиса Кэролла. У нее был механический подзавод. Затянув невидимую пружину, кофемолка начинала крутиться сама и молола кофе без рук человеческих!
Два дятла встречают огненного херсонского ангела
Солнце пекло, изуверски равнодушное к нашим страданиям. «Отдохнувший» уазик смог проехать еще пять километров и встал, когда стрелка температуры жидкости упала к отметке в 100 градусов. Акимовка только краем касалась дороги Симферополь — Харьков. Основная ее часть, с ж/д переездом и мастерской, находились еще в пяти километрах от нас.
Теперь мы сидели на земле, приткнувшись к правому борту машины. Когда повернулись на запад, у нас появилась крошечная полоска тени, сантиметров сорок.
— Что за чайник такой особенный, что его требовалось отвезти за тыщу восемьсот километров? — спросил я.
— Или чайник, или Каланчак, но скорее всего неизвестная тетя Галя была особенная. Ей этот чайник предназначался. Он был замотан белым бумажным скотчем, и на нём было написано «Каланчак, тетя Галя». Прицеп и машину мне загрузили под завязку черными вещевыми пакетами. Так что в салоне я сидел как в норе, только краешек зеркала бокового видел, чтобы перестраиваться не наугад. А чайник этот всё время на глаза попадался, и куда не приткни — вываливался.
И я всё время о нем думал: зачем он? В чём смысл? В чём промысел? Неужели этот Каланчак настолько худ, что в нём нельзя найти и купить новый чайник за триста рублей? Или эта тетя Галя настолько скромно живет, что не может позволить себе новый чайник? И только эта мысль немного примиряла меня с чайником и общей ситуацией.
Через дорогу стояло одноэтажное здание. С фасадом на улицу, а к нам серой боковой стеной. Когда мы подъезжали, было пусто, ни души. Но минут через десять, не больше, мы и не успели заметить, эта невзрачная стена преобразилась, как в кино. На ней нарисовалась тень, похожая на сноп света, острый угол в самом верху и расходящиеся линии строили треугольник внизу. Солнце сдвинулось, и свет сыграл геометрическую шутку — треугольник тени.
Но самое интересное было внутри треугольника. Там вдруг образовался деревянный стул, а на нем тоненькая женская фигурка. Эта фигурка вытянула ножки и читала какую-то маленькую книжку. Перед ней стояла желто-зеленая бочка с квасом, прикрытая парусиновым тентом на ножке.
— Пойдем спросим, далеко ли до мастерской. — сказал я.
Мы перешли дорогу и свернули к магазину с бочкой на углу. Продавщица кваса была рыженькая и белокожая, хрупкая и гибкая, как швейная булавочка, девчонка лет тринадцати. Она носила смешные круглые очки в серенькой оправе. Маленький стаканчик кваса, холодного, кислого стоил 25 рублей. Мы и забыли, зачем пришли. Стояли в теньке, пили квас и смотрели на уазик.
— Я его очень люблю, — сказал Максим Максимыч. — Кому-то он кажется несуразным, неудобным, кондовым. А по мне, в нём есть самое главное, в чём душа человеческая нуждается. Ощущение, что ты не едешь, не летишь мимо всего на свете, а живешь. И что это не транспортное средство, а твой дом. Дом, в котором ты всё время переживаешь потрясения, но засыпаешь счастливый, тебя потряхивает, но и убаюкивает, душу вытрясает на поворотах и утешает.
Разве это не есть ощущение России? Самой жизни на четырех колесах и железной раме-телеге, которая везет тебя куда? В Историю, в пропасть, на встречу с Богом? А ты только за руль держишься…
Зимой мои шкуры спасают от холода, в УАЗе же щелей, как в сите. Левую ногу, ту, что к двери ближе, я в шкуру заматываю и чувствую себя Петрушей Гриневым в кибитке посреди оренбургской степи. А правая нога в этот момент жарится от печки. Зимой действительно бывает страшно. Дороги в ледяной корке, видимость под ноль, всё время ловишь колею, словно нить… Ариадны. Я еду, вцепившись, и кричу в голос: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! И тиски страха, в которые время от времени попадаешь, разжимаются, и ты дышишь, и благодаришь, и едешь дальше.
— Читал, кто-то из вашей волонтерской братии зовет уазик святым Уазием, — сказал я. — Вам надо организовывать «Братство святого Уазия».
— И брата его, блаженного Прицепия, — добавил Максим Максимович.
Он допил квас и спросил у рыжей продавщицы:
— Куда стаканчик можно выбросить?
— Мне давайте, — сказал она, вставая со стульчика и выходя из тени.
И рыжая копна волос вспыхнула и загорелась, словно скирда соломы. На одно мгновение казалось, что горит она ярче и сильнее херсонского солнца.
Два дятла смотрели на девушку и не могли оторвать глаз.
— А что вы читаете? — спросил я.
Девушка нахмурилась, но показала обложку. «Джейн Эйр».
Ода херсонской саранче и прочим несуразностям
О да! Более эпичного и впечатляющего явления св. Уазия на улицах деревни Акимовки Мелитопольского района и представить себе невозможно. Жаль, что почти никто и не видел по причине немноголюдства.
Последние километры пути — агония. Стрелка прислонилась к отметке в 120 градусов и не двигалась. Оставалось уповать только на то, что все датчики и цифры в мире Уазия носят условный характер. Но когда машина стала подниматься на мост, из-под капота уже шел белый дым. Максим Максимыч убрал скорость, выключил двигатель, и дальше св. Уазий почти в буквальном смысле летел, а не ехал — клокочущий внутри, дымящий, парящий и необыкновенно… тихий.
Столб дыма окутывал машину и стелился за ней еще метра на три, как шарф Айседоры Дункан в ее последней поездке в авто.
Инерции спуска с ж/д моста хватило ровно на столько, чтобы докатиться и встать напротив авторемонтной мастерской. Максим Максимыч выпрыгнул из машины, решительный, как рыцарь Ланцелот. В одной руке у него был огнетушитель, а во второй… чудо-механическая кофемолка. Он готов был сражаться за жизнь Уазия, но на всякий случай спасал из «пожара» самое дорогое.
Горячее железо, сверкающий на солнце металл, белый пар, свист, рвущийся из глубин двигателя, чадящие тормоза, плавящийся асфальт и раскаленный воздух. Тушить ничего не понадобилось, двигатель дымил, но не горел.
Это была настоящая, не выдуманная и прощальная, как у Гайдна, симфония великой ненаступившей эпохи стимпанка. А заодно и кофейне в поздневикторианском стиле где-то на окраине Москвы.
А когда дым рассеялся и металл остыл, мы сидели на лавочке в тени автосервиса, словно в Третьяковской галерее перед одной единственной картиной неизвестного русского передвижника: «Св. Уазий и блжн. Прицепий в знойный полдень в Херсонской степи». И никого народу.
И две машины в полчаса проезжали мимо нас. Механики, ребята хмурые и вечно уставшие, обещали заняться уазовской бедой только часа через два — они бились с термостатом в черной «Ладе Приоре».
— Еще вчера понял одну вещь, — Максим Максимыч начал говорить неспешно, просто, но внутреннее волнение в нём быстро нарастало, и голос менялся. — Это было вразумление. Вся поездка. То, что приходит на ум, помимо твоей воли, но изумляет и заставляет его меняться, подчиниться Божьей воле. Первая поломка случилась еще под Подольском, задымили тормоза, два часа поисков автосервиса, два часа ремонта. Потом, не помню где, меня обгоняет бензовоз, и в этот момент у него лопается заднее колесо, и горячие ошметки резины летят в окно и секут левую руку, словно металлическими иголками.
Жара прибывает с каждым километром. Ты едешь, как в бане, только не вылезая из парилки. На второй день, к ночи я с трудом добираюсь до Таганрога. Из Москвы идут панические сообщения о том, что в кофейне страшный бардак, разборки, ругань и мы на грани закрытия. Сторож на грузовой стоянке будит меня среди ночи. Я стою не там, где нужно, а где нужно — стоит еще сто рублей.
В кромешной тьме еду еще полчаса, чтобы найти место для сна. Встаю с рассветом, чтобы успеть до жары больше проехать. Но солнце едет быстрее меня. Оно жарит и плющит меня со всех сторон, куда бы я ни направлялся, оно внутри машины, холодная вода согревается за час, весь день я пью кипяток, навигацию глушат, карта «висит», связи нет, денег в обрез, правда, по такой жаре и есть не хочется.
И тогда случается две вещи. Первая — на меня совершает нападение отряд… дикой, как турецкие янычары, саранчи. Под Асканией-Нова сначала вижу: на асфальте впереди что-то постоянно подпрыгивает, потом это подпрыгивающее падает со стуком на капот и медленно под ветром сползает, шевеля усами и растопыривая длинные ноги.
Это всё прикольно, но когда, Господи помилуй, отче Николае, моли бога о мне, целый рой этой твари вдруг влетает в открытое окно и садится на руки, шею и облепляет лицо, мне кажется, что я схожу с ума от страха и боли. Но остановиться не могу, и снять с себя всю эту массу крючковатых лапок, крыльев, полосато-красных пуз и голов тоже не в силах…
И тогда я подъезжаю к очередному блокпосту. Кажется, сразу за Северо-Крымским каналом. Меня останавливают, спрашивают документы. Я твержу обычное: «Московская патриархия, синодальный отдел по служению и церковному милосердию».
В окошко смотрит молодой бородатый парень, ахматовец. Но он почему-то по-особенному всё осматривает, внимательно, придирчиво. Черные тюки, железную нору, хозяина норы. И вдруг спрашивает:
— А что, у вашей патриархии нет других машин для таких поездок?
Я теряюсь, что ответить. Никогда не думал об этом.
— Не знаю, — говорю. — Мне предложили, я поехал.
И тогда солдат вдруг снимает перчатки, темные очки и маску с лица, смотрит на меня и говорит.
— Меня зовут Магали. Я — чеченец. Я желаю, чтобы твой Бог всегда был с тобой. Всегда! Езжай…
Я тронулся дальше. Началась убитая дорога — выбоины, ямы, ошметки асфальта. Проехал не больше километра. Чувствую, больше не могу. Кончились силы. Всё болит внутри. Иссяк я. Вышел, стою, прислонившись к двери. И вдруг понимаю — у Русской православной церкви есть всё. И автомобили, и люди. Но Богу нужен я. Далеко не самый умный и не самый лучший, но именно я. Здесь и сейчас нужен, другого нет и думать не надо.
Он меня выбрал, через совесть спросил тихо — поедешь? Очень нужно.
Нужно довезти медицинскую кровать, десяток упаковок памперсов, одежду в Скадовск и отдельно белый пластиковый чайник тете Гале в Каланчак. И я согласился. И вошел, и вышел, и пажить нашел — нашел свое место в жизни. На этой разбитой дороге, за мертвым пересохшим каналом, в спаленной солнцем степи, у войны под боком Бог приходит ко мне, садится пассажиром в уазик, и мы едем вместе — Он и я. В пгт Каланчак.
И солнце не шпарит, и пить не хочется, и тишина в сердце необыкновенная, и слезы льются — дороги не видно. Так бывает — всё становится любовью.
Расставание
Еще через час Уазию поставили новый ремень, и он покатил вперед как ни в чём не бывало. Мы проехали вместе, автопоездом, еще триста километров. У Мангуша Максим Максимыч поехал прямо на Мариуполь и Ростов.
А я повернул на север, в Донецк.
Расстались мы как-то просто, буднично. На мангушском повороте старик торговал вареной кукурузой. Мы съели по две, с солью, захлебываясь горячим соком молодой царицы полей. И жизнь нам казалась в тот момент сплошным кукурузным праздником.