Весной 1940-го Ленинградский театр оперы и балета имени Кирова привез в Москву свою последнюю премьеру — балет Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта». Танцевала Галина Уланова. Но любопытство посвященных притягивали две зрительницы, сидевшие в одном ряду. Первой была жена композитора, блестящая светская красавица Лина Прокофьева, второй — его последнее увлечение, студентка Литинститута Мира Мендельсон.
По словам Лины Ивановны, ничто ее тогда так не ранило, как взгляды сочувствия. Она провела с Прокофьевым больше 20 лет, родила ему двух сыновей. Из испанки Каролины Кодины превратилась в советскую гражданку Лину Ивановну. Поменяла ради мужа не только паспорт, но и место жительства. При этом была не из тех жен, кто «как при иконе — свеча». Не растворилась в муже, проявляла самостоятельность и даже строптивость. Но и преданна Прокофьеву и его музыке была безгранично.
За что и поплатилась. Через год после премьеры «Ромео и Джульетты» композитор из семьи ушел. Спустя еще несколько лет его первый брак был признан недействительным, он женился на Мендельсон. А оставшаяся без всякой защиты Лина Ивановна попала под арест и восемь лет провела у полярного круга. Но была «настолько переполнена личным горем, что оно заглушало даже самые тяжелые лагерные переживания». Казуистика в отношении двух жен так и не была распутана: после смерти Прокофьева они обе стали его официальными вдовами.
Лина Ивановна прожила долгую жизнь. И всегда оставалась прежде всего женщиной. В 1929-м перед аудиенцией у папы Пия XI им с Прокофьевым пришлось срочно покупать ей темное платье без выкрутасов, таких в гардеробе не было. В советской сберкассе Лина Ивановна вскипала, когда у нее спрашивали год рождения: как можно задавать такие бестактные вопросы? В лагере она научилась делать крем для лица из мерзлой картошки. Близкие заметили, что мадам Прокофьева начала сдавать, когда она перестала ходить на каблуках. Ей было под девяносто.
Лина Ивановна навсегда запомнила мораль прочитанной в детстве сказки про прекрасную бабочку: «Чтобы жить счастливо, надо прятаться». Однако сама ей никогда не следовала. В молодости она мечтала стать примадонной. И хотя даже записей ее сопрано не сохранилось, она прожила под софитами.
Каролина родилась в семье музыкантов. Отец, тенор Хуан Кодина, родился в Барселоне и с дочерью говорил по-каталонски. Лина Ивановна в Испании бывала редко и только в молодости. Однако ее внуки называли бабушку на местный манер: Сергей Святославович — по-испански, Ава, Сергей Олегович — Авия, по-каталонски. Мать, сопрано Ольга Немысская, была наполовину полькой, наполовину француженкой и подданной Российской империи. Отец Ольги Владиславовны, статский советник, служивший по железнодорожному ведомству, скорее предпочел бы зятя-швейцара, нежели певца. Но маленькую внучку возили в Одессу, где они с бабушкой жили. Когда она попадет в этот город во время первого посещения СССР, то узнает фасад гостиницы «Бристоль», тогда уже «Красной».
Раннее детство Каролина провела в Швейцарии, в 1905-м ее родители в поисках лучшей доли перебрались в Америку. Сергея Прокофьева она впервые увидела на сцене Карнеги-холла 10 декабря 1918 года. Он тогда только приехал из Советской России, но уже успел заслужить репутацию «большевистского декадента» и «феноменального виртуоза». Первый фортепианный концерт девушку «ошеломил»: «В жизни не слышала ничего подобного, ни в смысле ритма, ни в смысле той легкости, с которой он справлялся с текстом. Прокофьев был высоким, очень худым и очень красивым». В тот вечер Каролина была вместе с матерью, и та подсмеивалась: музыкант, дескать, хорош, но не настолько, чтобы внушить любовь с первого раза, особенно с задних рядов.
Спустя два месяца Прокофьева и поклонницу познакомили. Лине был 21 год. Миниатюрную брюнетку с блестящими глазами под тяжелыми веками отличали живость характера и врожденная строптивость. Она была словоохотлива, иногда чрезмерно — легко сходилась с людьми, любила наряжаться и кружить головы. Но поначалу 28-летний Прокофьев посчитал новую знакомую слишком заурядной. Когда она спела при нем «Ночь» Антона Рубинштейна, прервал после первой строфы, заявив, что она испортила романс. Он предложил свой вариант исполнения, и они поцапались. Но уже через пару месяцев Linette начинает мелькать на страницах дневника Сергея Сергеевича все чаще. Они вместе ходят в театр, выезжают за город и смотрят на звезды. В конце 1919-го композитор беспокоился о судьбе своей оперы «Любовь к трем апельсинам» и записал в дневнике: «Linette — то, что я давно искал и то, что мне не удавалось. И я стараюсь рассуждать так: нет оперы, но есть Linette — радуйся ей». И еще: «Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка».
Серьезности намерений кавалер не проявлял, о чем только думал — ведь девушка из приличной семьи. Как-то вечером, выйдя из кинематографа, он решил попрощаться с ней у метро на Таймс-сквер. Каролина закатила скандал: «Маме станет плохо, если она узнает, что ты меня не проводил. Не могу представить, с какими женщинами ты привык общаться!» Конечно, Прокофьев устыдился и усадил барышню в такси. Но роман развивался стремительно, и в какой-то момент Кодина стала постоянной гостьей его съемной холостяцкой квартиры. Однако сохраняла щепетильность, даже когда уехала за композитором в Париж летом 1920-го. Доходило до смешного: по ее требованию в гостиницах они селились на разных этажах, и Сергей Сергеевич по утрам разбирал кровать в своем номере, словно там ночевал.
Это было время, когда у Прокофьева «музыка и молодость в расцвете». Он вошел в артистический мир Парижа с парадного подъезда, работал с Дягилевым и его «Русским балетом», писал музыку, в том числе Третий концерт для фортепиано с оркестром, много концертировал. Наконец, до Европы добралась его мать Мария Григорьевна, они не виделись два года. Каролина была представлена ей как американка и будущая переводчица «Трех апельсинов» для «Ковент-Гардена». Но на деле она стала кем-то вроде компаньонки при тяжелобольной: была рядом, ухаживала, учила английскому (Мария Григорьевна умрет в конце 1924-го). Раз и навсегда поверив в гений Прокофьева, влюбленная испанка старалась стать для него незаменимой. Восхваляла и утешала, превратилась в секретаря и ассистента. Жила она при этом на деньги Сергея Сергеевича, которые принимала с благодарностью. Каролина не бедствовала, но для нее это было хоть каким-то знаком внимания со стороны любовника. Очевидно, что никаких связанных с ней планов Прокофьев не вынашивал.
Зато у Кодины были соперницы. Скажем, Стелла Адлер, впоследствии основательница американской театральной школы, где учились Марлон Брандо и Роберт Де Ниро, а тогда молоденькая актриса, игравшая на идиш. Доходило до курьезов: однажды композитор отправил розы обеим женщинам, а курьер перепутал адреса. Лина Ивановна любила подчеркнуть, что в ее честь Прокофьев переименовал в Linette принцессу Виолетту в «Трех апельсинах». Но эта героиня умирает, финал празднует Нинетта, названная в честь Нины Мещерской, первой, еще петербургской любви Сергея Сергеевича. Ревновала Каролина и к певицам, с которыми выступал композитор, например к Нине Кошиц. Она и сама мечтала о сцене и рассчитывала на его протекцию. В Париже брала уроки вокала, прославленная Эмма Кальве уверяла, что ее голос подходит для оперы, хватило бы лишь терпения и желания. Каролина иначе как старой ведьмой Кальве не называла: чего-чего, а желания у нее было с избытком. За это и получила от Прокофьева любовное имя Пташка. Птичка певчая.
Гордая и темпераментная, она не желала мириться с неопределенностью. В день 30-летия Прокофьева пожелала ему «обрести чувства, которые у тебя, возможно, отсутствуют». Он считал ее недовольство капризом и стремлением покрасоваться. И вообще он влюбился в «добрую и нежную пташку», а она превратилась в «летучую мышь, схватившую его за волосы». Все разрешилось, когда Кодина призналась, что беременна. Они тогда снимали дом в Баварских Альпах, там, в ратуше Этталя, и расписались в октябре 1923-го. Через четыре месяца родился сын Святослав. Каролина хотела назвать его в честь мужа: все ее испанские предки по мужской линии были Хуанами, никому не мешало. Композитор воспротивился, однако в документах мальчика записали Святославом-Сержем Прокофьевым и в разговорах мать иногда называла его Сергеем. Младший сын Олег появится на свет спустя почти пять лет, в декабре 1928-го.
С появлением первенца совпало обращение Прокофьевых к Христианской науке — религиозному учению, согласно которому весь материальный мир, человеческие проблемы и болезни всего лишь иллюзия, которая возникает от недостатка духовной гармонии и может быть побеждена силой мысли. Ничто не делает нас счастливыми, ни место, ни окружение — Царствие Божие внутри нас. Эта вера сильно помогала в годы невзгод, которые выпали на долю обоих. Недаром уже в конце 1970-х Лина Ивановна специально посещала главную церковь Христианской науки в Бостоне.
В отличие от импульсивной, неорганизованной жены Прокофьев требовал от всех вокруг беспрекословного следования «правильному ритму». Оба обожали путешествовать. Но если Лина Ивановна не пропускала ни одного музея, а обедать любила в придорожных трактирах, ее муж расцветал, взяв в руки меню мишленовского ресторана. А единственное, что сказал о Шартрском соборе: как это им удалось взгромоздить статуи так высоко? Он был сосредоточен исключительно на своем творчестве. Мог выйти пройтись по набережной Пасси и, весь в своих мыслях, незаметно дойти до Версаля. Прокофьева это понимала. Но когда в 1929-м в путешествии по Французским Альпам их машина перевернулась, не могла скрыть негодования: ее муж беспокоился не о выброшенном на дорогу сыне, а о вылетевших рукописях. Правда, как писал о жене Сергей Сергеевич, «она иногда невыносима при ссорах, но ее достоинство то, что почти всегда первая мирится».
Сильнее всего Каролину обижало, что Прокофьев пренебрегает ей как певицей. На сцене она выступала как Лина Любера, под фамилией бабушки по отцовской линии. Она не часто, но пела в опере, а с 1925 года они с мужем начали выступать вместе. Возможно, он хотел так подчеркнуть свою преданность. Или просто занять жену делом. Как правило, Каролина исполняла романсы, позднее репертуар расширился до народных песен. У нее случался успех, но он слишком зависел от настроения. Певица настолько боялась сцены, что в голосе появлялись хрипы, и она оказывалась не в форме. Случались обидные провалы — в 1931-м после концерта в Бухаресте ее выступление и вовсе назвали «жалким вокальным дивертисментом» и «странным капризом» аккомпаниатора Прокофьева. Похоже, сбывалось предсказание одного миланского педагога: «Ваша карьера окончена. Неужели не понимаете, за какого музыканта выходите замуж? Un musico tremendo, великий композитор».
С ролью жены Лина Ивановна справлялась не в пример лучше. Она ненавидела быт, который лишал изящества и блеска, но везла на себе все кочевое хозяйство семьи, занималась сыном, а потом и двумя. Гордилась своей проницательностью, была в курсе всех мужних дел и старалась ему посильно помогать. Чему очень способствовали безупречные манеры и знание семи (!) языков. При этом Прокофьева умела себя подать, превосходно выглядела и могла обаять любого. Сергея Дягилева настолько, что он пускал ее на репетиции, а Прокофьев просил его не смущать жену своими поцелуями. Когда Сергей Сергеевич задумался о гастролях в СССР, его друг юности пианист Болеслав Яворский в шутку советовал оставить жену в Париже. Она, дескать, так хороша, что могут увести.
Композитора, который формально находился в творческой командировке, начали зазывать на родину в середине 1920-х. Обещали концерты, постановки, беспрепятственный выезд и «полную амнистию за все прежде совершенные поступки». В 1918-м Сергей Сергеевич называл Россию Большевизией и призывал к интервенции. Спустя почти десять лет он увлекся идеями евразийства, признал, что «воздух чужбины не возбуждает вдохновения», и написал «большевицкий» балет «Стальной скок» об индустриализации. Как заявил с высокой трибуны нарком просвещения Анатолий Луначарский, пришло время «как Антей прикоснуться к земле». И в феврале 1927-го композитор с женой отправились на гастроли в Советскую Россию.
Прокофьевы побывали в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве и Одессе. После «Скифской» сюиты в Колонном зале Сергея Сергеевича вызывали 15 раз. Он был восхищен постановкой «Трех апельсинов» режиссера Сергея Радлова в Мариинском театре. На его концерте с выступавшим без дирижера «социалистическим» оркестром «Персимфанс» присутствовал глава правительства Алексей Рыков. Прокофьева завлекали словами, что в СССР он популярен примерно как Чайковский в последние годы жизни. Спустя два месяца гастролей он скажет, что «так чествуют только Бетховена через сто лет после его смерти».
Впервые оказавшаяся в СССР Лина Ивановна не могла сдержать восторга после «Царской невесты» в Оперной студии Станиславского: «Вот в таком театре я хотела бы работать!» И в ответ услышала: «Отлично. Завтра же подписываем контракт». В Москве Прокофьевых поселили в «Метрополе», в роскошном номере для иностранцев, и водили в Госторг, где мадам Прокофьева приобрела голубого песца и только-только вошедшую в моду белку. Вообще во время той поездки случилась одна-единственная неприятность: в Ленинграде кучер не справился с лошадью, и она понесла.
Сергей Сергеевич еще несколько раз приезжал в Советский Союз, где получал заказы один престижнее другого. Пролетарские композиторы разнесли «Стальной скок», но он счел это простым идиотизмом. До Сергея Сергеевича донесли, что Сталин назвал его «наш Прокофьев». А оказывавшиеся в Париже соотечественники, от Александра Таирова до тайных агентов НКВД, уговаривали его вернуться на родину окончательно. Прокофьевы начали бывать в советском консульстве. Совсем не сведущая в политике Лина Ивановна изучила биографию Сталина, начала заглядывать в эмигрантскую газету «Последние новости» и даже посмотрела фильм «Веселые ребята» (шутки показались ей избитыми).
Переезд в СССР отнял немало времени и нервов. Наконец засушливым летом 1936-го Прокофьевы въехали в четырехкомнатную квартиру в престижном, только отстроенном доме по адресу Земляной Вал, 13 (затем — Чкаловская улица). Из Парижа доставили мебель, архив и библиотеку, прибывший из Чехословакии рояль даже «не спустил строя». В кабинете изолировали стену, а когда Сергей Сергеевич работал, дверь завешивали тяжелой занавеской. Мальчиков, которые неважно знали русский язык, отдали в англо-американскую школу (закрылась в конце 1937-го). Из Штатов прибыл голубой «Форд» с восьмицилиндровым двигателем. Продукты привозили по заранее сделанному заказу из «Елисеевского». У Прокофьевых появились водитель и домработница. Лину Ивановну подписали на парижский Vogue.
Сергей Сергеевич может больше не думать о хлебе насущном и отдаться сочинительству. Он старается влиться в новую жизнь и даже участвовал в конкурсе песен, объявленном газетой «Правда». «Политика мне безразлична, — признавался Прокофьев приятелю зимой 1937-го. — Я композитор от начала и до конца. Всякое правительство, позволяющее мне мирно писать музыку и исполняющее любую ноту, выходящую из-под моего пера, меня устраивает. В Европе мы должны ловить исполнения, улещивать дирижеров и театральных режиссеров; в России они сами приходят ко мне — едва поспеваю за предложениями. <… > Правда, Лина Ивановна поскуливает время от времени — но ты ее знаешь. Быть композиторской женой нелегко».
На такое радужное самоощущение не повлияла даже кампания против Дмитрия Шостаковича: в начале 1936-го его опера «Леди Макбет Мценского уезда» была объявлена «сумбуром вместо музыки», а сам композитор обвинялся в «формализме и фальши». Наследник традиций Прокофьев не считал Шостаковича своим эстетическим союзником и травли, которой тот подвергся, по сути не заметил.
В конце жизни, вернувшись на Европу, Лина Ивановна говорила, что, узнав о злоключениях Шостаковича, пришла в ужас. И вообще жить в СССР никогда не хотела, поддалась на уговоры. Но все советское ей тогда было невыносимо, она даже это слово произносила с утрированным «с». Судя по письмам, стремление Прокофьева переехать в Москву певица искренне разделяла, а говоря много лет спустя о своих дурных предчувствиях, сгущала краски. В любом случае нет оснований не доверять, скажем, жене скрипача и пианиста Николая Березовского Алисе.
Прокофьевы сохранили нансеновские паспорта для «перемещенных лиц» и осенью 1937-го гастролировали в Европе и Америке, где и пересекались с Березовскими. Алиса вспоминала: «Когда мадам Прокофьева вошла в ложу Кусевицких, все взгляды устремились на нее. Когда она позволила накидке из соболя соскользнуть с плеч, открылось изящное переливающееся вечернее платье из ламе. В волосах, на шее, запястьях и пальцах огромные старинные топазы. Камни вставлены в массивные ультрасовременные золотые оправы, которые, как она сказала мне, созданы парижским ювелиром». Лина Ивановна сетовала, как расточительна повариха: «К тому же эта особа сохранила дореволюционные привычки, и шоферу Сергея приходилось возить ее в церковь». И уверяла, что никто так хорошо не разбирается в мехах, как «русский скорняк». По словам Березовской, певица расписывала преимущества, которые предоставляются советским художникам. Говорила, что история с обвинениями в адрес Шостаковича преувеличена. А об арестованных общих знакомых упоминала небрежно, вскользь: «Очень жаль, но, по-моему, надо было вести себя осмотрительнее».
Со стороны Прокофьева казалась чересчур избалованной, собственно, так оно до поры и было, жаль только, что надежды на певческую карьеру себя не оправдали. Первое выступление по радио Коминтерна обернулось таким провалом, что Лина Ивановна написала мужу: «Ну, все, хватит, — баста!» И хотя Прокофьева продолжила выходить на сцену, главным событием стало исполнение «Гадкого утенка» в Московской консерватории осенью 1937-го — в какой-то момент она поверила, что вокальная судьба не сложилась оттого, что посвятила себя мужу и сыновьям.
Американское турне оказалось последним. Запланированные на 1939 и 1940 годы гастроли были отложены, а затем отменены. Больше Сергея Сергеевича за границу не выпускали. «Он не просил, потому что боялся услышать отказ», — вспоминала Лина Ивановна. Чуть ли не впервые за все годы супружеской жизни Прокофьевы были вынуждены все время проводить вместе, под одной крышей. Их отношения начали стремительно портиться.
На лето они теперь разъезжались: теплолюбивой Лине Ивановне нравилось в Крыму, ее муж предпочитал Северный Кавказ. В августе 1938-го он написал жене из Кисловодска, что стал объектом интереса одной «молодой еврейки, преследующей меня. Она называет себя поэтом». Лина Ивановна не придала этим словам значения, а зря. Речь шла о студентке переводческого отделения Литинститута Мире Мендельсон. Дочь старого большевика и профессора экономики, она была на 24 года моложе композитора и подошла к нему первой. Зимой Сергей Сергеевич признался, что уже при первой встрече испытал coup de foudre, удар молнии. А следующим летом в том же Кисловодске посвятил Мире Александровне свою Восьмую сонату. Мендельсон в ответ рифмовала:
Все, что в сердце было свято,
Замуровано — теперь
Ты отдай восьмой сонате,
Безраздельно ей доверь.
Минут дни. Коснешься клавиш
Властной, любящей рукой, —
Биться снова ты заставишь
Сердце, полное тобой.
Законная жена узнала о романе осенью 1939-го. Прокофьева была оскорблена, считала, что не заслуживает предательства. И, конечно, смотрела на разлучницу уязвленными глазами. Подчеркивала, что та была совершенно лишена изящества, ходила не сгибая коленей, говорила монотонным, гнусавым голосом, и вообще у нее был нервный тик: «Я даже жалела ее. Однажды она пришла в ресторан Союза композиторов. Кто-то сидел за столом один. Она спросила, занято ли место. Ответ был: “Нет, но есть ведь и другие места”. Люди ею не интересовались». В минус шла скромность в одежде и нелюбовь к публичности. Справедливости ради, находились и те, кто считал Миру Александровну обаятельной и изящной. А главное, всецело, до самоотверженности преданной Прокофьеву.
Первое время Лина Ивановна верила, что все поправимо. Тем более что любвеобильность Прокофьева не была секретом, Москва обсуждала его внебрачного сына от арфистки Элеоноры Дамской, давней знакомой, с которой они вновь встретились в 1934-м в Ленинграде. Так что певица закрывала глаза на происходящее и старалась окружить мужа еще большей заботой. Советское будущее Прокофьева уже не выглядело столь победительно. Борьба с формализмом наращивала обороты, границы эстетической свободы схлопывались на глазах. «Кантата к ХХ-летию Октября» была фактически запрещена. Сергей Сергеевич писал музыку к «Евгению Онегину» Александра Таирова, спектакль был запрещен к постановке. Мейерхольд хотел с ним ставить «Бориса Годунова», а потом и первую оперу Прокофьева «Семен Котко», но его расстреляли. Композитор написал «Ромео и Джульетту» для Большого театра, но его директора посадили. А премьера балета в Кировском театре бесконечно откладывалась. Музыку ругали за «антиромантический рационализм», требовали изменений, артисты злобствовали: «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете».
Долгожданная премьера состоялась только в январе 1940-го. Сергей Сергеевич сидел в зале рядом с женой. В апреле они отправили последнее совместное письмо за границу. А в марте 1941-го Прокофьев из семьи ушел. Это было «кораблекрушение»: в чужой и по сути до сих пор незнакомой стране Лина Ивановна с сыновьями остались совершенно беззащитны.
Спустя много лет Лина Ивановна будет рассказывать, что Прокофьева с Мендельсон «свел» КГБ, чтобы разлучить с женой-иностранкой, держать под контролем и превратить в истинно советского гражданина. Тут, конечно, можно заметить, что, скажем, «Здравицу» к 60-летию Сталина композитор написал еще в 1939-м, живя в браке. И, по мнению Святослава Рихтера, «делал это даже с каким-то нахальством, какой-то благородной аморальностью: “Сталин? Какой Сталин? Ну да! А почему бы и нет? Я все умею, даже такое…” ». Другое дело, что в отличие от Прокофьевых Мира Александровна выросла при советской власти, «никакого другого мира не знала и в конечном итоге стала незаменимым проводником Прокофьева по лабиринтам загадочного для него советского сознания» (Игорь Вишневецкий).
Композитор звал оставленную жену с собой в эвакуацию. Она отказалась наотрез: «Я с ней в одном вагоне? В качестве кого?» Так или иначе, от обязанности помогать Сергей Сергеевич никогда не отказывался. Он оставил бывшей жене квартиру и все имущество, высылал деньги и посылки, устраивал в санатории, теща Ольга Владиславовна жила в Париже на пенсию из его авторских гонораров (Хуан умер в 1935-м).
В начале войны Лина Ивановна устроилась в Совинформбюро: переводила с английского и французского, выполняла какую-то секретарскую работу. Не стоит думать, что она была беспомощна. Один пример. Когда пришли реквизировать «Форд», певица дралась как лев: велела шоферу снять с машины колеса, карбюратор и систему зажигания, а в письмах по инстанциям дошла до военного коменданта Москвы.
Уже тогда Прокофьева начала предпринимать попытки выехать в Европу. Справедливости ради, такое желание она высказывала и раньше. В 1936-м арестовали кого-то из соседей, и Лина Ивановна запаниковала: «Хочу домой, к маме!» Композитор тогда очень просил ее подождать: это временно, все пройдет. А в 1941-м давний приятель драматург Александр Афиногенов обещал взять ее с собой в командировку как переводчицу Совинформбюро, но накануне вылета погиб во время бомбежки. Лина Ивановна дружила с его женой, американской коммунисткой Дженни Марлинг. Она вообще дружила с иностранцами, что естественно, это был ее круг. Заходила по-соседски к жене архитектора Ильи Вайнштейна француженке Анн-Мари Лотт, бывала в Кремле у англичанки Айви Лоу и ее мужа, народного комиссара иностранных дел Максима Литвинова. Общалась с западными журналистами, сотрудниками посольств, не пропускала ни одного приема. Уже в 1980-е на аукцион Christie′s было выставлено 15 лотов, имеющих отношение к Прокофьеву. Лина Ивановна развила бурную деятельность и сумела их выкупить. Оказалось, документы представил сын бывшего французского посла в Москве. После войны Прокофьева сама отдала их в руки дипломата, попросив переправить в Париж. Поразительная беспечность.
Предостережений о том, что связи с иностранцами чреваты, певица не слышала. Будто хотела доказать, что и без Сергея Сергеевича чего-то да стоит. Зимой 1944-го на приеме во французском посольстве они столкнулись. Композитор видел, что Лина Ивановна разговаривала с приехавшим в Москву Шарлем де Голлем, и отчитал за то, что она продолжает «изображать» его жену. «Ты не можешь запретить мне, — якобы ответила Лина Ивановна. — Ты не имеешь надо мной никакой власти».
В 1947-м, поверив наконец, что муж не вернется, Прокофьева подала официальное прошение о выезде во Францию для встречи с матерью. Тогда некоторых ее подруг выпустили. Но ей отказали. Отношения с Сергеем Сергеевичем к тому времени совсем расстроились. Они с Мендельсон получили однокомнатную квартиру на Можайском шоссе (Большая Дорогомиловская, 31), купили дачу на Николиной горе. Прокофьев хотел забрать с Чкаловской хоть что-то из мебели, Лина Ивановна сопротивлялась, они мелочно ссорились. Сергей Сергеевич обвинял жену в том, что она делает все ему назло. Зазвучало слово «развод», о котором певица и слышать не хотела.
Собственно, развода как такового не было. В 1947-м вышел Указ Президиума ВС СССР «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами». Он имел обратную силу. Таким образом, брак Сергея Прокофьева и Каролины Кодины, заключенный в Германии и не оформленный в советском консульстве, считался недействительным. Семейное положение, статус хоть и оставленной, но жены служили Лине Ивановне своеобразной охранной грамотой. Теперь последнее заграждение между ней и советской реальностью, каким был композитор с его советскими регалиями и мировой известностью, было разрушено.
А потом наступил расшатавший обе судьбы 1948 год. 13 января Прокофьев и Мира Мендельсон зарегистрировались. 10 февраля грянуло Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об опере «Великая дружба» Вано Мурадели. Сергей Сергеевич был назван среди тех, кто придерживается «формалистического, антинародного направления», чья музыка сильно отдает духом модернистской музыки Европы и Америки, «отображающей маразм буржуазной культуры». Некоторые его сочинения были запрещены. В конце того же года была разгромлена его опера «Повесть о настоящем человеке».
По словам Олега и Святослава, о судьбе матери они узнали в справочной на Кузнецком мосту только после приговора, то есть месяцев через десять. Тут не удержаться от некоторого недоумения. Биографы Прокофьевых называют их сыновей исключительно мальчиками. Между тем в 1948 году им 25 и 20 лет соответственно. Больше десяти лет они взрослели в СССР. Святослав Сергеевич успел окончить Архитектурный институт и даже жениться. Но со стороны они и правда выглядят беспомощными до неправдоподобия. Мендельсон обвиняла сыновей в «тщеславном отношении к имени Сережи при полном непонимании его как человека». Конечно, она была предвзята и ревновала к прошлому. И, конечно, они были обижены и мстили за мать. Но вопросы остаются. Когда Святослав Сергеевич сообщил отцу, что намерен жениться, он не удержался от приписки: «Если у меня будут свои дети, надеюсь, они получат больше тепла». Так себе замечание от взрослого мужчины, чьи родители шесть лет как разъехались.
Прокофьеву обвинили в попытке бегства из СССР, краже секретного документа Информбюро, передаче писем за границу и незаконных связях с сотрудниками американского и британского посольств. Еще один арестованный дал на нее показания. И вину Лина Ивановна признала. Она была осуждена за шпионаж и измену Родине и получила 20 лет лагерей.
Отсидела Прокофьева восемь лет, большую часть — в Коми АССР, в поселке Абезь. Место гиблое: кругом тундра, восемь месяцев в году морозы за 40 градусов. Соседка по нарам писательница Евгения Таратута вспоминала о Лине Ивановне: «У нее были мучительные перепады настроений, но она не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго и в свой двадцатилетний срок не верила совсем». Еще одна сиделица, переводчица Инна Черницкая, вообще говорила, что Прокофьева не слишком понимала советскую действительность. Зато была радушна и общительна. В 1948-м Лине Ивановне было уже за 50, занималась она так называемым индтрудом в зоне — входила в бригаду ассенизаторов. Но иной раз так увлекалась воспоминаниями о Париже и своих выступлениях, что начинала жестикулировать и отпускала поручни тачки, становившейся для других более тяжелой. Товарки опасались ее непохожести и восторженности. Называли между собой «цветочек-одуванчик» и относились скорее снисходительно. Разговоров на деликатные темы при ней не вели.
В письмах сыновьям Лина Ивановна обязательно спрашивала о бывшем муже, будто он по-прежнему оставался центром ее существования. Как, например, 31 октября 1949-го: «Папина болезнь меня очень огорчила, правда, я это почему-то предчувствовала, часто видела его во сне, слышала его голос и т. д. — должно быть, он тоже меня вспоминал. Крепко его обними от меня, дай Бог, чтобы он вовремя успел дооркестровать “Каменный цветок” для Большого театра, но только не переутомился бы, чтобы не было ухудшения». По словам Прокофьевой, о том, что композитор женился на Мендельсон, она не подозревала.
Как известно, Прокофьев умер 5 марта 1953-го, в один день со Сталиным. Заключенная узнала об этом только летом. Кто-то из сидельцев услышал по радио, что в Аргентине состоялся концерт памяти Прокофьева. Лина Ивановна тогда горько плакала.
Она была реабилитирована за отсутствием состава преступления в июне 1956-го. И через месяц вернулась в Москву. «Мы очень волновались, — рассказывала ее тогдашняя невестка писательница Софья Прокофьева. — И вот вошла женщина невысокого роста, очень плохо одетая, очень бледная. В магазинах тогда ничего не было, и мы повезли ее по комиссионным. Она нигде ничего не купила. Через два дня это была элегантнейшая женщина. Не знаю, как это ей удалось, но она была одета красивее, чем можно себе представить». В свет Лина Ивановна вышла уже в сентябре, это было 50-летие Дмитрия Шостаковича.
Прокофьевой благоволил первый секретарь Союза композиторов Тихон Хренников. Мендельсон он откровенно не любил, она не простила его обличительных речей после Постановления 1948 года. Прокофьева провела ту кампанию у полярного круга и предпочла о ней забыть. Запрет на браки с иностранцами уже был отменен. Весной 1957-го Лина Ивановна смогла восстановиться в своих «супружеских правах», добилась аннулирования брака с Мендельсон и была объявлена законной наследницей композитора. Через год уже Верховным судом вдовой была признана и Мира Александровна. Композитор завещал личное имущество, дачу и архив Мендельсон, авторские отчисления следовало поделить между ней и сыновьями. Теперь все делилось на четыре части.
Мира Александровна жила в родительской квартире в Камергерском переулке, где и умер Прокофьев. Часто пишут, что она была коммунальной. Но к тому времени соседскую комнату уже выменяли, хотя квартира оставалась убогой, кухня без окна. Мендельсон была не корыстолюбива и равнодушна ко всему материальному. Жила она тихо и замкнуто. И умерла в 53 года, летом 1968-го, от сердечного приступа. Свою часть наследства, партитуры композитора и архив вдова завещала Музею музыкальной культуры имени Глинки. В том числе дачу на Николиной горе в надежде, что она будет превращена в музей. Однако Лина Ивановна победила и тут: решением дачного кооператива дача была передана во владение сыновьям композитора.
Хренников помог Прокофьевой получить однушку на Кутузовском проспекте, 9. Хозяйства она не вела, обедала, как правило, в ресторане соседней гостиницы «Украина». И вообще дома бывала редко. Никогда не выходила из роли вдовы, ощущала себя представителем покойного мужа и не пропускала ни одной премьеры, ни одного интересного концерта. А после занавеса обязательно заходила за кулисы «жать руку».
Лину Ивановну спокойно выпускали в соцстраны. Но когда министр культуры Франции лично пригласил ее в Париж на открытие мемориальной доски на доме, где они с мужем жили в 1929–1935 годах, поездку сочли «нецелесообразной». В Италию, Швейцарию, Западную Германию вдову тоже не выпускали. Новый оперный театр в Сиднее открывался в 1973-м оперой «Война и мир», отсутствие мадам Прокофьевой отметили розой, положенной на отведенное ей место в первом ряду.
Летом 1974-го персональный пенсионер союзного значения Л. И. Прокофьева подала очередное прошение о выезде — на имя председателя КГБ Юрия Андропова. Поводом было желание повидать младшего сына, который уже пару лет как жил в Лондоне. Спустя несколько дней долгожданное разрешение было получено. И 17 ноября 1974-го Лина Ивановна улетела из СССР навсегда.
Ей было 77 лет. На Западе она прожила еще пятнадцать. Но никогда не забывала продлевать визу в советском консульстве. Правда, одна туда не ходила, боялась провокаций. В 1981-м ее пытались уговорить приехать в Москву на 90-летие Сергея Сергеевича. Вдова думала полгода. И не поехала.
Она вновь, спустя 38 лет, поселилась в Париже. Сняла просторную квартиру недалеко от Люксембургского дворца и продолжила заниматься популяризацией наследия Прокофьева, разбором его архива, сохранением памяти.
Лина Ивановна шла в ногу с прогрессом, уважала технические новинки и называла беспроводной телефон «мой talkie walkie». Ей нравилось, как сказку «Петя и волк» читает Дэвид Боуи. До конца дней не утратила обаяния и жовиальности, разве что память хромала. Это наложилось на по-прежнему властный характер и взрывной темперамент. Прокофьева перескакивала с темы на тему, шла за ассоциациями, а когда переспрашивали — вскипала. И умела быть совершенно несносной. Американский журналист, который встретился с вдовой в Милане, вспоминал: «Ей было около 85 лет, она была невысокого роста, полноватая, но очень энергичная. Помню, что когда я шел с ней по Via Torino, у меня было ощущение, что я веду под руку маленький прекрасно вооруженный танк. “Жизнь прекрасна, — мрачно повторяла она, — если вы никогда не прекращаете бороться”. Но бороться в ее случае означало не только охранять то, что она считала важным, но гораздо чаще впутываться в самые банальные материи. Я привык во время разговора кивать в ответ, часто вставляя “угу” и тому подобное. Во время одного из сеансов нашей работы она вдруг сердито сказала: “Перестаньте же кивать! У меня от этого уже голова кружится!”».
В 1988-м Прокофьева поехала в Бонн погостить у подруги и попала в больницу. Там она встретила 91-летие. Прилетел из Москвы Святослав Сергеевич, примчался из Лондона Олег Сергеевич. Чокнуться с вдовой приезжали артисты, которые как раз в это время играли в Кельне «Огненного ангела». Всего собралось человек тридцать гостей.
Умирала Лина Ивановна в лондонском хосписе. Иногда ее сознание путалось, и больница оборачивалась тюрьмой, а санитары — переодетыми надзирателями. Прах покойной захоронен в пригороде Парижа Медоне рядом с могилой свекрови Марии Григорьевны. Значительную сумму вдова завещала на учреждение фонда Прокофьева, который существует по сей день.
В юности, еще до встречи с Прокофьевым, Каролина Кодина всего ничего, но работала секретарем у одной из создателей партии эсеров и «бабушки русской революции» Екатерины Брешко-Брешковской. Девятнадцатилетняя девушка восхищалась ей за то, что та «принесла свою жизнь в жертву». К старости Лина Ивановна возненавидела слово «самопожертвование». Она всерьез думала о том, чтобы написать мемуары, но не желала говорить ни о разрыве с Прокофьевым, ни о годах заключения, вспоминать выпавшие на ее долю унижения и страдания. Она не хотела выглядеть жертвой — ни гениального мужа, ни советского режима. И умерла победительницей.
Фото: открытые источники, sprkfv.net