В мае поэтесса Вера Полозкова (включена Росфинмониторингом в перечень причастных к экстремизму и терроризму) публично рассказала о пережитом абьюзе. Реакции разделились: одни сочувствовали, другие не верили, третьи переключили внимание на «перевернутые» роли в ее семье (жена зарабатывает, муж занимается хозяйством). Все это — типичные реакции на подобные признания. О том, как общество относится к рассказам женщин о травматичном опыте и почему жертв обвиняют в том, что они «неправильно страдают», рассказывает ведущий научный сотрудник Социологического института ФНИСЦ РАН, автор Telegram-канала «Женщина, у которой накопилось» Жанна Чернова
Согласно оценкам Всемирной организации здравоохранения, почти каждая третья женщина в мире сталкивается с насилием со стороны партнера: физическим, сексуальным или психологическим.
Когда в мае известная поэтесса Вера Полозкова публично рассказала о многолетнем опыте эмоционального абьюза, в медиа и социальных сетях одни поддерживали и сочувствовали, другие сомневались и требовали доказательств, третьи осуждали и обвиняли в «монетизации боли». Как возникает этот раскол и почему, несмотря на кажущуюся открытость публичных разговоров о насилии, реакция на женское высказывание остается столь противоречивой?
Telegram-канал Forbes Woman
Про женщин, которые меняют мир
Когда женщина говорит, одни узнают себя, другие не верят
Первая волна откликов была волной солидарности. Женщины делились своими историями об ограничении доступа к деньгам, попытках установить полный контроль над бюджетом, унизительных «шутках» партнеров, газлайтинге. Это коллективное распознавание травмы — то, что исследовательница цифровых медиа Зизи Папахарисси называет affective publics («аффективная публичность»): сообщества, формирующиеся вокруг эмоционального переживания и создающие пространство для свидетельства.
В первые сутки после публикации истории Полозковой в социальных сетях начали появляться десятки репостов и комментариев с репликами вроде «и у меня было так же», словами поддержки, рассказами о схожем опыте. Обсуждение быстро распространилось в медиа — от феминистских каналов и экспертных блогов до новостных изданий, где история активно комментировалась и в отдельных случаях становилась поводом для более широкого разговора о формах насилия.
Но как это часто бывает в публичных женских признаниях, по мере расширения поддержки возникала и встречная реакция — ambient misogyny, так называемая фоновая мизогиния. Исследовательницы Дебби Гинг и Юджиния Сиапера описывают ее как повседневное недоверие к женским словам и переживаниям, встроенное в язык, юмор и нормы публичного общения. С ростом внимания к истории в публичном пространстве все чаще звучали стандартные формулы сомнения: «слишком эмоционально», «слишком поздно», «слишком выгодно» — реплики, давно ставшие частью фона, на котором обсуждаются женские свидетельства о насилии.
«Ненадежная рассказчица»
Следующая волна реакции — скепсис и недоверие. Реплики «почему молчала? терпела? не ушла?» — типичный пример testimonial injustice, или недоверия к опыту, то есть систематического занижения доверия к рассказчику из стигматизированной группы. Женские свидетельства о насилии вызывают сомнение и неодобрение по умолчанию.
Организация Women’s Aid подчеркивает: ложные обвинения в домашнем насилии крайне редки. Тем не менее миф о «женщинах, которые преувеличивают», остается устойчивым.
Исследования показывают, что сочетание высокого социального статуса и гендера усиливает подозрения: женщинам на руководящих или публичных позициях доверяют меньше, особенно, когда речь идет о свидетельствах уязвимости. Исследователи определяют этот феномен как gender–status mismatch («несоответствие гендера и статуса»), при котором женщины с высоким статусом воспринимаются как менее надежные источники информации, особенно в ситуациях, где ожидается демонстрация слабости или страдания. Важно, что недоверие не связано с содержанием признания: просто успешная женщина априори вызывает больше скепсиса.
И чем выше социальный статус женщины, тем сильнее установка, что «ей нельзя верить». Это связано с культурно закрепленным в массовом восприятии представлением о том, какой должна быть «настоящая жертва» — беспомощной, зависимой, молчаливой. Когда эти признаки отсутствуют, сочувствие уступает место недоверию. Чем выше автономия, статус или публичность женщины, тем сильнее подозрение, что ее рассказ — не просто признание, а часть какой-то стратегии.
Перевернутые роли
Следующая тема, вызвавшая напряжения в обсуждении, — распределение гендерных ролей в паре. Вера обеспечивала основной доход семьи, в то время как ее бывший партнер занимался домом и детьми. Нарушение привычной модели вызвала волну резких откликов в соцсетях, включая критику, ироничные замечания и сомнения в ее «женственности». Все потому, что она нарушила устойчивую норму, в которой мужчина считается кормильцем, а женщина — в первую очередь матерью и хранительницей домашнего очага. Это явление обозначают термином Vanguard WEE (Vanguard Women Economic Empowerment — «женский авангард по расширению экономических возможностей»).
Большое международное сравнительное исследование данных из 44 стран, опубликованное в 2024 году, показало: если женщина зарабатывает больше мужчины или становится основным кормильцем в семье, вероятность контроля и эмоционального давления со стороны партнера существенно возрастает. Ответная реакция со стороны партнера срабатывает как защитный механизм: возвращение власти за счет ограничений или обесценивания партнерши.
Мизогиния здесь проявляется как инструмент поддержания устоявшегося статус-кво. Если женщина нарушает гендерную иерархию — например, зарабатывает больше, чем партнер, — общественное мнение увидит в их конфликте «ее проблему». Скорее ее обвинят в нарушении баланса, чем его — в стремлении к проявлению власти. Экономически автономная и социально успешная женщина становится угрозой, а ее попытка говорить о насилии — поводом усомниться в ее «нормальности».
Экономика внимания и обвинения в «маркетинге боли»
Еще одна типичная реакция на публичные заявления женщин о пережитом насилии — подозрение в том, что признание сделано не ради проработки травмы, а с целью участия в экономике внимания: «она продает свою боль», превращая ее в охваты, репутацию и капитал.
Если история о насилии вызывает интерес, она быстро превращается в контент, приносящий охваты и повышающий вовлеченность. В цифровой среде, где внимание — ценный ресурс, любое женское признание автоматически вызывает подозрение.
Этот механизм не случаен. Он встроен в культуру мизогинии, которая превращает женскую боль в предмет публичного внимания, но не признания или доверия. Например, по данным Internet Matters, британской организации, которая ставит целью создание безопасной среды в интернете, 35 % родителей мальчиков полагают, что «жестокость по отношению к женщинам преувеличена», и более половины молодых отцов (56 %) поддерживают инфлюенсеров вроде Эндрю Тейта, которые позиционируют себя как антифеминистские лидеры мнений.
Кибербуллинг женщин функционирует как форма символического насилия. Он направлен не только на унижение и обесценивание опыта, но и на подавление желания о нем говорить, создавая среду, в которой женский голос девальвируется. Парадокс в том, что чем откровеннее признание, тем больше вероятность того, что оно станет ресурсом — вовлеченности, капитализации и власти, — но, как правило, выгоду извлекают из этого не женщины, а алгоритмы, платформы и публика.
История Веры Полозковой — это не исключение и не отклонение, а симптом системной мизогинии, которая превращает сочувствие в подозрение, откровенность — в упрек, признание — в повод для сомнений. В этой системе слушают не чтобы понять, а чтобы проверить. Возможно, пора начать видеть эту систему, которая требует все новых доказательств, но не признает сам женский опыт как достоверный.
Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора