Освещая недавний юбилейный День Победы в Москве и анализируя его международное значение, многочисленные комментаторы, как правило, делают два вполне справедливых, но в целом очевидных вывода. Во-первых, в очередной раз провалилась западная стратегия изоляции России на мировой арене. Во-вторых, международное сообщество остается глубоко расколотым не только по многим фундаментальным проблемам текущей политики, но и по принципиальным вопросам, касающимся исторической памяти.
Действительно, трудно говорить о какой бы то ни было международной изоляции нашей страны, когда на ее главное торжество приехали руководители почти трех десятков государств Азии, Европы, Африки и Латинской Америки, не говоря уже о множестве других ярких политиков и общественных деятелей. С другой стороны, не стоит забывать и о том, что еще 30 лет назад, на 50-летии Великой Победы, Москва принимала примерно в два раза больше мировых лидеров, причем в их числе тогда были представители США, Великобритании, Франции, Германии, Канады и других западных стран. И хотя в Европе, да и в Соединенных Штатах накануне нынешнего праздника раздавались голоса, призывавшие глав ведущих западных государств проявить должную политическую смелость и появиться 9 Мая на Красной площади, эти голоса тонули в хоре решительных противников того, что воспринимается современным политическим истеблишментом Запада как еще одно проявление пагубного курса на «умиротворение Кремля».
Эти очевидные выводы едва ли будет оспаривать кто-либо, находящийся в здравом уме и твердой памяти. Однако стоит задать себе другой вопрос: почему отдельные лидеры западных стран все-таки решились на посещение праздничных мероприятий в Москве? Почему единственной реакцией на явное диссидентство в европейских рядах стали неуклюжие и заведомо провальные попытки нескольких членов Евросоюза — стран Балтии и в случае Словакии также и Польши — предотвратить прилет премьер-министра Словакии Роберта Фицо и президента Сербии Александра Вучича в Москву посредством закрытия своего воздушного пространства для словацкого и сербского самолетов?
Разве у брюссельской бюрократии мало других, более эффективных рычагов воздействия на Братиславу и Белград? Ведь никто не отменял, например, финансовые инструменты давления на европейских диссидентов. Братислава остается крупным реципиентом структурных фондов ЕС: за последние 20 лет эта страна получила из Брюсселя почти 40 млрд евро, в то время как ее собственные взносы в бюджет ЕС за это время составили менее 16 млрд евро. Белград c марта 2012 г. пребывает в зависимом и весьма уязвимом статусе кандидата на вступление в Европейский союз, а с начала столетия Сербия освоила немалое число европейских грантов на общую сумму около 7 млрд евро.
Кстати, такие же вопросы возникали и после проведения на российской площадке в октябре прошлого года очередного, XVI саммита БРИКС. Представителей Евросоюза среди участников саммита в Казани не было, зато присутствовал Реджеп Тайип Эрдоган — президент Турции, остающейся одним из самых важных для блока членов НАТО. Ясно, что участие Эрдогана не могло не раздражать руководство Североатлантического альянса в целом и администрацию Джо Байдена в частности. Нетрудно предположить, что турецкому лидеру грозили всевозможными политическими и экономическими карами за геополитическое фрондерство, но отговорить от поездки в Россию в итоге так и не смогли.
Что все это означает? По всей видимости, есть основания заключить, что в наши дни традиционная блоковая дисциплина все чаще дает серьезные сбои, а старые привычные иерархии в мировой политике оказываются все менее эффективными. Практические решения принимаются лидерами стран в зависимости не от принадлежности к военно-политическому блоку или интеграционной группировке, а от готовности руководства той или иной страны включаться в подвижные коалиции, формирующиеся вокруг конкретных вопросов международной жизни. И никакой действенной управы на геополитических фрондеров, диссидентов и ренегатов не находится.
Говоря языком теории международных отношений, ситуативная многосторонность все чаще побеждает стратегическую многосторонность, а проблемный подход одерживает верх над подходом институциональным. Это не всегда хорошо для России. Например, некоторые участники октябрьского саммита БРИКС в Казани и юбилейных майских мероприятий в Москве при случае вполне могут проголосовать за очередную антироссийскую резолюцию на Генеральной Ассамблее ООН, что они не раз делали. Ранее бессловесные европейские члены НАТО могут бросить вызов блоковой дисциплине и даже подвергнуть сомнению безусловное лидерство Вашингтона в Североатлантическом альянсе, если, по их мнению, Вашингтон будет слишком поспешно сближаться с Москвой по вопросам российско-украинского урегулирования.
Ситуативная многосторонность в числе прочего означает, что игроки мировой политики далеко не всегда готовы брать на себя долгосрочные и подчас обременительные обязательства в условиях, когда обстановка в мире способна поменяться в самые сжатые сроки и самым радикальным образом. Сохранение свободы маневра иногда оказывается более важной задачей по сравнению с формальной принадлежностью даже к самой перспективной многосторонней группировке. Вспомним хотя бы запутанные политические интриги вокруг взаимодействия БРИКС и Саудовской Аравии, когда на протяжении почти года оставалось неясным, войдет ли королевство в число полноценных членов или будет работать с группировкой в формате «приглашенной стороны» (БРИКС+). Еще более наглядным примером крайней подвижности национальных приоритетов стал случай Аргентины, когда при президенте Альберто Фернандесе страна несколько лет настойчиво боролась за вступление в БРИКС, а после прихода Хавьера Милея буквально за несколько дней полностью поменяла свое решение.
Мировая политика вступает в новый этап развития, отличающийся крайним непостоянством, повышенной изменчивостью и слабой предсказуемостью. Это, разумеется, совсем не означает, что в этой политике не останется ничего, кроме торжествующего морального релятивизма и тотального оппортунизма. Но для каждой международной проблемы придется формировать особую коалицию, а прошлый опыт сотрудничества по одним вопросам не будет давать надежных гарантий успешного будущего взаимодействия по другим. Эта качественно иная международная среда будет предъявлять новые, более высокие требования к внешней политике стран, претендующих на лидерство в мировых делах.
Впервые опубликовано в «Известиях».