ФОТО предоставлено пресс-службой Александринского театра
Что может быть лучше театральной фантазии? Жанр, ни к чему не обязывающий, предоставляет сочинителям полную свободу творчества. На питерской, да и на московской сцене этот способ прочтения классики (русской, мировой и советской) весьма распространен. Нам не повезло увидеть провал «Чайки» на Александринской сцене в 1896 году, но мы все равно не раз убеждались в правоте чеховского Треплева, что «новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно».
Чехова я вспомнила не случайно. Герои «На дне» в постановке художественного руководителя Александринского театра Никиты Кобелева то и дело Чехова цитируют. Особенно Актер в исполнении Дмитрия Бутеева, что логично: в прежней жизни, то есть до того, как попал в ночлежку, скатившись на дно жизни, он вполне мог играть в «Чайке» или читать пьесу. Но дело не только в этом. Постановка тянется от Горького к Чехову. Как, впрочем, и к другим авторам. Все приметы современного театрального языка в спектакле имеются. Действие происходит в некой условной среде: пустое пространство, решетки на окнах, костюмы вне времени, скорее из наших 1990‑х… На стенах огненными буквами — не без иронии, словно надоевшие лозунги — начертаны ключевые реплики из Горького. Граффити во втором акте изображает романтическую парочку, застывшую в поцелуе… Но важнее — персонажи. Они мечутся по сцене, бьются о стены, катаются по полу. Понятно, что люди несчастные, место в жизни потеряли и отчаянно тоскуют по этому поводу. Тоска по лучшей жизни у них тоже со ссылками на Чехова. Два классика соревнуются друг с другом. Реплики из пьес Антона Павловича подаются аналогично — как набившие оскомину клише.
Но все же избавиться от влияния великих драматургов непросто. Понятие «новый сценический текст» не сегодня родилось и еще, полагаю, какое‑то время продержится на подмостках. Затуманенный сюжет, принципиальное отсутствие главного героя, сбивчивые диалоги — все это нам знакомо и даже, пожалуй, любимо. Но чем хорош спектакль в Александринском: там идут навстречу и «непродвинутой» публике. При выдвижении к авансцене одного из героев на заднике крупно надписывают: «Настя», «Барон», «Сатин» и др. Это разумно, потому что персонажи абсолютно не хрестоматийны и требуют аннотирования. Так, Лука в исполнении Игоря Волкова вовсе не милый благостный старичок, он наряжен в потертые брюки и линялый желтый свитер, путешествует не пешком, а на велосипеде, в руках транзистор, из которого льется битловская Imagine. Клещ (Сергей Еликов) починяет не примус, а триммер-газонокосилку, а потом и вовсе — синтезатор. Квашня (Мария Кузнецова) выбирает себе в мужья не полицмейстера, а, согласно веяниям времени, вьетнамца с рынка… С воображением у авторов спектакля все в порядке — по мере сил они сближают людей начала прошлого века с нашей действительностью. И фантазируют они вслед за действующими лицами пьесы подобно Насте, простодушно сочиняющей свои мыльные оперы, или вслед за Бароном, который выдумывает для себя грандиозное фамильное древо.
Статья по теме:
От основных мотивов пьесы деваться некуда. Разжалованный из главных героев Лука навевает‑таки кое‑кому из обитателей ночлежки «сон золотой». Страдающая от чахотки Анна (Анна Селедец) умирает, с колосников на сцену опускается золотой занавес, а сама бедняжка появляется в новом обличье, умиротворенная, облаченная в золотое коктейльное платье. Актер, который так и не успел спасти свой организм, отравленный алкоголем, покончив с собой, выходит к публике в сверкающем золотом пиджаке, и его мечта предстать на сцене императорского театра сбывается буквально…
Любовный треугольник Васьки Пепла, Василисы и Наташи неожиданно выдвигается на первый план. Не исключено, что укрупняют его актеры, премьеры премьер нынешнего Александринского театра — прежде всего Иван Ефремов и Яна Лакоба. Да и вся история семейки Костылева подается отдельно — в форме киноверсии на заднике. Эти персонажи, однако, озабочены тем же, что и бомжи непосредственно на сцене. Им тесно в плену тусклого бытия.
Костылев, хозяин этого хостела (его играет Сергей Паршин), в полном соответствии с пьесой Горького, ревнует не только жену к Ваське Пеплу. Он сцепляется с Лукой, пытаясь оспорить роль «доброго самаритянина». После смерти убиенный Костылев золотых одежд не удостаивается и все же монолог произносит, декламируя на золотом фоне стихотворение Максима Горького «Смертный, входящий в Самару с надеждой в ней встретить культуру…». Памятуя о богоборческих порывах буревестника революции, не уверена, что именно Костылеву близки эти строки. Но, как видно, доспорить ему и на том свете хочется.
Судьба Наташи (Мария Медведева) устроилась неожиданно: с экрана она повествует о том, что вырвалась из порочного круга, и в надежде подняться со дна жизни улетает в Иерусалим. А за ее спиной отчетливо виден аэропорт…
О современном характере нового спектакля можно, кажется, целую диссертацию написать. Тем более что учености не чужды и герои. В речах Луки проскакивают ссылки на Конфуция. А Сатин (Илья Исаев) и вовсе представлен как спившийся преподаватель философии. Над его сентенциями из Горького потешаются, зато ссылки на труды Жака Деррида принимают с благоговением. (Может быть, оттого, что не все читали?) Режиссер явно неравнодушен к идеям деконструкции. Потрясение основ, расшатывание смыслов — что может быть слаще для адептов современного искусства? Ответ есть у того же чеховского ниспровергателя традиций: «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине».
Впрочем, публика довольна. В антракте зрители наслаждались фотосессией на фоне классических интерьеров Александринского театра, а в финале стоя долго и горячо аплодировали.
Возрастное ограничение 18+
Читайте также:
Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 54 (7876) от 27.03.2025 под заголовком «Новые формы для горьких людей».