Выбив немцев с оккупированных территорий, французы Эльзаса начали выяснять, кто был патриотом, а кто — коллаборантом. За пять лет власти Франции предъявили обвинения в измене или коллаборационизме около 300 000 человек, более половины из них предстали перед судом. Среди этих людей был дед Буркхарда Билгера. Как выглядело очищение от «оккупационной гнили» в первые годы после войны — в отрывке из книги Билгера «Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии»
Американский журналист Буркхард Билгер родился в Оклахоме в семье немецких мигрантов. И его родители, и он сам не слишком подчеркивали свое происхождение. Когда он упоминал о своих корня, его спрашивали «А сколько лет вашим родителям?» — а потом молча отсчитывали время до 1939 года, вспоминает он.
Родители Билгера на самом деле были слишком молоды, чтобы участвовать в событиях Второй мировой войны. Зато, как он однажды узнал, его дед Карл Гённер возглавлял ячейку нацистской партии в оккупированной Франции. После поражения Германии его судили как военного преступника, но оправдали.
Решив разобраться в своей семейной истории, Билгер написал книгу, в которой пытается не только воспроизвести события и явления, которые привели скромного немецкого учителя Карля Гённера к нацизму, но и рассказывает историю Эльзаса, несколько раз переходившего в прошлом из рук в руки. Мать Билгера сравнивала Страсбург c ребенком разведенных родителей: французы и немцы поочередно одаривали город музеями, библиотеками и храмами, когда он находился под их властью, и потом старались сохранить эти дары в неприкосновенности, когда воевали друг с другом.
Уже будучи состоявшимся журналистом, Билгер впервые отправился на землю своих предков, чтобы изучить документы в архивах Франции и Германии и поговорить с живыми свидетелями событий. В процессе он также узнал многое о проблемах современной Германии, в том числе о том, как страна до сих пор переживает травму вины и о причинах раскола между Западом и Востоком. Книга вышла на русском языке в начале марта в издательстве Individuum. Forbes публикует отрывок.
Эльзас раздирали взаимные обвинения и обиды. Подавляющее большинство его жителей во время войны остались верны Франции: добровольно вступили в ряды вермахта и Ваффен-СС меньше 3000 человек; мобилизовали при этом 100 000. Однако четыре года оккупации мало кого оставили незапятнанным. Примерно 74 000 эльзасцев работали в немецкой тюремной охране и следили за малейшими проявлениями нелояльности Рейху . И хотя большинство эльзасцев с радостью восприняли возвращение региона под власть Франции, суровые времена очередной смены режима требовали жертв. В очередной раз был изменен официальный язык, заменены книги, переделаны вывески — только вместо французского языка на этот раз под запрет попал немецкий. «C’est chic de parler français («Говорить по-французски — это шик»), — написал кто-то в газете и добавил: — Да… но… это надо уметь. Вот в чем загвоздка».
Это было освобождение, принесшее страх. Едва выбив немцев с оккупированных территорий, французы взялись друг за друга. Кто тут патриот, а кто коллаборант? Кто виноват в катастрофе войны? Процесс очищения — épuration — мог коснуться любого. За пять лет власти Франции предъявили обвинения в измене или коллаборационизме почти трети миллиона человек, и более половины из них предстали перед судом. Остальные даже не получили права на судебное разбирательство. Им брили головы, грабили их дома, подвергали коллективным избиениям, клеймили свастикой или расстреливали. В одном городке мужика заставили ходить по улицам с колокольчиком на шее, в других устраивали «парады» женщин с «фашистским приплодом» на руках .
«Очищение не есть приступ лихорадки или заразного бешенства, — такое заявление опубликовали активисты одной из местных освободительных бригад . — Его цель — способствовать оздоровлению, исцелению и даже выживанию нации путем безжалостного уничтожения болезнетворных микробов». Это был национальный судорожный приступ отвращения к себе, и жители Эльзаса, как обычно, оказались в числе первых подозреваемых.
Вскоре выяснилось, что к одному из самых страшных преступлений за все время оккупации были причастны несколько эльзасцев. Во второй половине дня 10 июня 1944 года рота солдат из состава одной из танковых дивизий СС вошла в небольшой поселок Орадур-сюр-Глан в западной части Франции. Они согнали жителей на рыночную площадь и окружили пулеметами. Им объявили, что террористы спрятали в городе тайник с оружием и боеприпасами, и потребовали сообщить, где он находится. Когда никто не ответил, мужчин заперли в шести близлежащих сараях, а женщин и детей — в церкви. После этого мужчин расстреляли, а церковь сожгли.
Всего в тот день погибли 642 жителя Орадура. Среди убийц было 13 мобилизованных и один доброволец из Эльзаса. Эта кровавая расправа стала синонимом пособничества врагу, однако мнения судов и французской общественности по этому вопросу кардинально разошлись. Считать ли соучастие в убийстве вынужденным или добровольным? Имеет ли это значение? Когда военный трибунал в Бордо признал всех четырнадцать человек виновными в военных преступлениях, 6000 эльзасцев вышли в Страсбурге на протест против приговора. Тем временем в Лимузене — регионе, где находился Орадур-сюр-Глан, — общественное мнение требовало смертной казни.
Через десять дней после приговора французский парламент объявил амнистию всем мобилизованным в гитлеровскую армию из Эльзаса. Четырнадцать человек, осужденных в Бордо, в итоге освободили, включая эльзасца, который добровольно вступил в ряды СС. Это был акт национального примирения, говорили некоторые политики. Но если виновных в таком жутком злодеянии можно помиловать, что делать с другими соучастниками больших и малых преступлений?
«Де Голль сильно ошибся, когда сказал Le peuple jugera! («Судить будет народ!») — поделился со мной своим мнением сын бывшего мэра Бартенхайма Жерар Кильвассер. — Как народ должен был судить? После освобождения зависть и обиды в любом случае вырываются наружу. Люди обвиняли других облыжно. Некоторых сражавшихся против немцев посадили, других убили ни за что. Люди просто жаждали мести и убийств. C’était des conneries: Глупо это было». Он вздохнул и покачал головой. «Когда справедливости нет, люди вершат ее сами».
Не успел Бартенхайм освободиться от оккупации, как сразу началась борьба за власть. Отец Жерара в надежде быть снова назначенным на пост мэра достал из подвала три ящика, которые зарыл там еще до войны . Первый был набит французскими банкнотами, второй — швейцарскими золотыми монетами, а в третьем лежали старый флаг Франции и официальная лента мэра. Со всей этой атрибутикой Рене Кильвассер отправился в здание мэрии, чтобы заявить свое право на должность. Но там его встретил Луи Обрехт — бывший школьный учитель и бывший военный. Он стоял в дверях в военной форме с трехцветной нарукавной повязкой, вспоминал позже Кильвассер. Согласно приказу командира третьего батальона шестого Колониального пехотного полка, объявил Обрехт, в Бартенхайме теперь главный он. Если Кильвассер подпишет заявление с отказом от претензий на пост мэра, ему ничего не будет. Если нет, «в один прекрасный день вы с сыном получите по пуле в живот» .
Обрехт взялся очистить Бартенхайм от «оккупационной гнили», чтобы собрать «моральные и духовные силы, необходимые для восстановления Франции», как он выразился в одной газетной заметке . Однако многие жители городка посчитали, что это лишь повод для сведения счетов. Позже они называли его «карьеристом», «бедолагой», а то и просто «негодяем». Как мягко выразился заместитель мэра Габриэль Арнольд, «я слышал, что он был не очень приятным человеком».
Обрехт всегда был чужаком в Бартенхайме . Он родился в 80 км к северу — в Хербсхайме, и война оказалась для него тяжелым испытанием. Он воевал, но попал в плен к немцам. Он работал директором школы, но вынужден был уступить свое место моему деду. Как учитель, он вынужден был принести клятву верности Гитлеру, иначе его не допустили бы к детям. Жители Бартенхайма рассказывали, что им двигал противоречивый клубок эмоций: ревность и жажда власти, презрение к коллаборантам и зависть из-за их близости к власти. В Кольмаре я нашел письмо партийному начальству в Мюлузе от Шарля Реймана — первого шефа ячейки НСДАП в Бартенхайме. Написал он его в декабре 1940-го, когда партия, должно быть, уже испытывала некоторые сомнения в лояльности Рене Кильвассера. «Трудно найти для мэра преемника с опытом работы в местной политике, — сообщал Рейман . — Но если вам все-таки нужна замена, я могу предложить только герра Обрехта».
Обрехт поначалу даже не поверил, что Эльзас освобожден. Когда небольшой немецкий отряд переправился через Рейн в 8 км к северу от Бартенхайма, Обрехт вместе с женой бежали. «Он испугался, — вспоминал потом Жорж Чилль . — И бросил клич, что надо спасаться, что немцы возвращаются». Однако, когда стало ясно, что регион зачищен, Обрехт не теряя времени вернулся. «Размахивая» своим капитанским званием, он объявил себя временным мэром и возглавил фильтрационную комиссию в Бартенхайме. Двадцать второго декабря 1944 года комиссия отправила французским властям в Мюлуз список предполагаемых нацистских симпатизантов. Возглавлял его Кильвассер. «Бартенхайм сыт по горло этим мэром, — писал Обрехт . — Он не француз и не немец, а законченный эгоист, которого, как сказал ортсгруппенляйтер Гённер, интересует только собственный карман. Его возвращение во власть вызовет в Бартенхайме настоящий бунт». К марту Кильвассера посадили.